На экраны вышел фильм ужасов Ханны Бергхольм «Скрежет» (Pahanhautoja). По мнению Михаила Трофименкова, это безусловный шедевр финской национальной самокритики и один из самых пугающих (если не сказать — тошнотворных) фильмов, снятых в жанре боди-хоррора за несколько десятилетий.
Глянцевитый уют в фильме не защищает от страхов, а, напротив, нагоняет их
Фото: Silva Mysterium Oy
Глянцевитый уют в фильме не защищает от страхов, а, напротив, нагоняет их
Фото: Silva Mysterium Oy
Страшно становится с ходу, еще до того, как в гостиную образцового финского коттеджа, где живет образцовая финская семья, ворвется перепуганная птица. Страшно от улыбки матери семейства (София Хейкилля), ведущей блога «Замечательная жизнь»: когда она лыбится, кончики рта, как у Джокера, едва ли не достают до уголков глаз. Страшно от размягченного принятия всего, включая измену жены, запечатленного на лице тюфяка-папы (Яни Воланен), играющего, как ребенок, со своими любимыми электрогитарами.
Страшно от садистского упорства, с которым мама добивается от двенадцатилетней Тиньи (Сиири Солалинна) достижений — ценой кровавых мозолей и нервных срывов — в художественной гимнастике. Даже не столько из родительского тщеславия, сколько ради хвастовства дочкиными успехами все в том же клятом блоге. Страшно, наконец, от пастельной, розово-голубой гаммы, в которую окрашена вся среда семейного обитания, даже от цветочного узора обоев в спальне Тиньи.
Короче говоря, Ханна Бергхольм с самого начала обозначила свой дебют как в первую очередь антибуржуазный, антимещанский, антиобывательский памфлет. И то правда: финны — со всем своим лесным, охотничьим, суровым бэкграундом — одна из самых буржуазных наций современной Европы. Когда же экран начинают заливать потоки крови и рвоты, начинает даже казаться, что Бергхольм — фанатка фильма Михаила Брашинского «Шопинг-тур» (2012). Там речь шла о том, что финны вообще-то в подавляющей массе — толерантные вегетарианцы, но в исключительный день древнего языческого праздника каждый финн обязан съесть как минимум одного иностранца.
Итак, ужас-ужас начинается со вторжения птички — привет Эдгару По и Альфреду Хичкоку. Что за птичка — ворона или галка,— сказать трудно. Кажется, что ее играли в образцовом с точки зрения спецэффектов опусе делегаты сразу нескольких пернатых пород: что-то похожее в прошлом году загрыз на дачной веранде — кстати, расположенной на бывших финских землях — мой кот. Прежде чем мама, не переставая улыбаться, сломает птичке шею, та разобьет в доме все, что бьется, включая муранскую люстру. Замечательный образец меланхоличного финского юмора: за бесчинствами птички с ужасом взирает статуя Венеры Милосской. Неужели и ей руки тоже ворона обломала.
Последующий липкий, склизкий кошмар напоминает о великом кинематографе ужасов 1970–1980-х годов: от опусов Дона Коскарелли и «Мухи» (1986) Дэвида Кроненберга до экранизации Брайаном де Пальмой «Кэрри» (1976) Стивена Кинга. Как и у классиков жанра боди-хоррора, источником ужаса в фильме Бергхольм оказываются два фактора. Внешняя, гиперрегламентированная, лакированная среда, скрывающая за лубочным фасадом ад повседневной лжи и психологического насилия. И — одновременно с ней — внутренний ад героини на грани полового созревания.
Если в «Кэрри» триггером кошмара становились первые менструации заглавной героини, то в «Скрежете» папаша интерпретирует кровавые пятна в постели Тиньи как объяснение ее странного поведения. На самом деле это кровь обезглавленной соседской собаки, которую притащила в знак признательности в девичью спаленку «высиженная» и буквально выкормленная Тиньей дочь той самой птички, хулиганки и мученицы. Кстати, и финальная сцена, где мать мечется по дому с кухонным ножом наперевес в поисках фантомной обидчицы Тиньи, рифмуется с финалом «Кэрри», где мать обращает тесак против дочери, наделенной даром истребительного телекинеза.
Одним словом, ложь буржуазной повседневности, половое созревание и бушующая в сердечке Тиньи ревность к тем, кто получает большую долю любви, чем получает она в семейном кругу, или тем, кто соперничает с ней в той же художественной гимнастике, порождает чудовище.
Чудовище описать непросто, что свидетельствует о незаурядном мастерстве финских художников. Представьте себе, что ли, пластилиновую ворону из великого мультика (1981) Александра Татарского. Только ворону размером с двенадцатилетнюю девочку, с окровавленными клювом, когтями птеродактиля и пластикой — по мере ее предсказуемого и кошмарного очеловечивания — инфернальной девочки Садако, выползающей из колодца в фильме Хидэо Накаты «Звонок» (1998). Что, вообразили гибрид вороны — «а, может, не вороны» — и японского кайдана? Нет? То-то и оно: это видеть надо.
Воплощает ли вот это вот создание, материализовавшееся из детского подсознания и стерильной окружающей среды, зло с большой буквы? Если бы все было так просто. Мораль фильма скрежещет неприятной истиной, опровергающей афоризм Сент-Экзюпери «Мы в ответе за тех, кого приручили», с давних времен ставший для интеллигенции заповедью. Никогда никого не приручайте, а то мало не покажется.