100 лет назад, 26 апреля 1922 года, корреспондент американского агентства United Press в Москве Эдвин Уэр Халлингер (Гуллингер) попытался отправить в бюро агентства в Лондоне телеграмму с просьбой воздействовать на советское руководство и добиться свободы для прессы в России. В ответ его обвинили в создании многочисленных фейков.
«"Юнайтед Пресс",— писал Халлингер Ленину,— неполитическая, беспристрастная организация, насчитывающая около 900 ежедневных газет (включая крупнейшие газеты всех больших городов) во всех частях Соединенных Штатов».
Фото: Getty Images
«"Юнайтед Пресс",— писал Халлингер Ленину,— неполитическая, беспристрастная организация, насчитывающая около 900 ежедневных газет (включая крупнейшие газеты всех больших городов) во всех частях Соединенных Штатов».
Фото: Getty Images
«Белый дом сообщает»
«С некоторого времени,— докладывал И. В. Сталину заместитель народного комиссара по иностранным делам РСФСР Л. М. Карахан 6 мая 1922 года,— особенно за период Генуэзской конференции, представитель Американского телеграфного агентства "Юнайтед Пресс" в Москве гр-н Гуллингер стал посылать заграницу телеграммы, тенденциозно изображающие события в России».
Деятельность Эдвина Халлингера, или Гуллингера, как его имя писали в России, с момента его прибытия в 1921 году в страну вызывала немало нареканий со стороны советских властей. В пролетарском государстве он с ходу начал действовать способами, характерными для буржуазной журналистики, о которых за годы, прошедшие с момента ликвидации в 1918 году всей оппозиционной прессы, большевики уже подзабыли. Хотя в его линии поведения не было ничего особенного для журналиста, уже получившего немалый опыт:
«Еще до выпуска из Университета Канзаса в 1917 году,— говорилось в его биографии, опубликованной в 1936 году,— Эдвин Уэр Халлингер… замарал руки типографской краской, работая в городских новостях. Халлингер начал работу журналистом в 1913 году в отделе спорта и новостей газеты Los Angeles Tribune. В том же году он работал городским редактором в Calixo Chronicle и редактором в Herber Times. После выпуска из Университета Канзаса в 1917 году он стажировался в Колумбийском Университете, а затем получил работу менеджера в United Press в Мичигане. В 1918 году его отправили в Англию, где он работал корреспондентом для UP. Он оставался на этом посту во время и после войны…
В 1919 году его перевели в парижское бюро, откуда он писал о мирных переговорах.
После этого он специализировался на международных отношениях, путешествуя по всей Европе. Он по-прежнему работал на United Press».
После прибытия в Москву он попытался использовать испытанный прием — предложить советскому руководству эксклюзивную информацию в обмен на эксклюзивное интервью с председателем Совета народных комиссаров РСФСР В. И. Лениным. В то время в Вашингтоне проходила международная конференция, на которой обсуждались вопросы ограничения морских вооружений и дела дальневосточного и тихоокеанского регионов, на которую два государства-изгоя того времени — Германия и Россия — не были приглашены. А потому советское правительство заявило, что не собирается выполнять никакие принятые на конференции решения.
И вдруг 28 ноября 1921 года Халлингер написал Ленину:
«Уважаемый товарищ Ленин.
Я только что получил следующую телеграмму из Нью-Йорка от заведующего отделом новостей "Юнайтед Пресс" господина Бикеля:
"Белый дом сообщает, что Россия и Германия будут приглашены на Вашингтонскую конференцию перед ее окончанием с целью ратификации решений, которые явились бы в соответствии с этим более обязательными для всего мира. Пожалуйста, срочно сообщите в краткой форме мнение Ленина относительно вышеизложенного"».
Просьба о встрече была сформулирована в предельно корректной и, казалось бы, максимально привлекательной для Ленина форме:
«Я понимаю, конечно,— писал Халлингер,— насколько Вы заняты, но в связи с делом такой важности я считаю себя вправе узнать, не могли бы Вы как можно скорее увидеться со мной ненадолго. Исходя из всей информации, которую я получил, полагаю, что Ваше заявление по этому поводу, а также русско-американских отношений в целом, оказало бы весьма благоприятное воздействие в Америке именно теперь. Оно было бы, без сомнения, рассмотрено и принято во внимание ведущими западноевропейскими деятелями, находящимися в данное время в Вашингтоне».
Но вождь мирового пролетариата решил посоветоваться с соратниками.
«Я думаю,— писал Чичерин (на фото — слева) Ленину,— что слух о нашем приглашении нарочно пущен, чтобы попужать Францию»
Фото: ullstein bild / Getty Images
«Я думаю,— писал Чичерин (на фото — слева) Ленину,— что слух о нашем приглашении нарочно пущен, чтобы попужать Францию»
Фото: ullstein bild / Getty Images
«Пущена масса американских уток»
30 ноября 1921 года Ленин писал секретарю Исполнительного комитета Коммунистического Интернационала К. Б. Радеку:
«Т. Радек! Черкните 2 слова, что думаете, об этом, пожалуйста, и затем тотчас перешлите Чичерину, чтобы и он ответил мне».
В ответ глава Народного комиссариата по иностранным делам (НКИД) Г. В. Чичерин писал Ленину 1 декабря 1921 года:
«Я думаю, что слух о нашем приглашении нарочно пущен, чтобы попужать Францию. Такие громадные политические изменения не происходят так внезапно. Вообще, теперь пущена масса американских уток…
Но факт возможности слухов о нашем приглашении показывает, как быстро мы приближаемся к цели. Американская мелкобуржуазная масса страстно интересуется разоружением, ее пацифизм заразил республиканское правительство, и теперь стало ясно, что без соглашения с нами разоружение невозможно».
Одновременно Чичерин высказался и о возможности встречи Ленина с Халлингером:
«Гуллингер самый опасный из корреспондентов, непременно наврет и пустит сенсации.
Настоящий Ноздрев. Вообще неудобно принимать одного и обидеть других. Если бы было своевременно, Вам следовало бы дать коллективное интервью представителям крупных американских газет и групп газет. Но мне кажется, что положение недостаточно оформилось, и не все нам известно, сейчас было бы рискованно».
Тем временем на фоне голода ситуация в стране стремительно ухудшалась, а принимаемые советским правительством меры не всегда оказывались удачными. И сообщения Халлингера об этом, публиковавшиеся в сотнях связанных договорами с United Press газет, вызывали все большее и большее раздражение. В своей книге о России, вышедшей в 1925 году, Халлингер писал:
«Наиболее важным событием с точки зрения прессы стало внезапное ужесточение цензуры весной 1922 года. Нам по-прежнему разрешалось ездить свободно, куда хочешь. В течение всего моего пребывания в России никто не ограничивал меня в передвижениях. Я ездил, куда хотел, без сопровождения, и разговаривал, с кем мне вздумается. Единственным препятствием на моем пути была подозрительность бывшей интеллигенции, впрочем, вполне естественная. Но по мере того, как расширялся круг моих знакомств, эта проблема постепенно исчезла, и мне рассказали много такого, что затронуло меня до глубины души. В этом, конечно, помогло мое владение русским языком».
Однако возможность писать статьи — это одно, а передавать их в агентство, как оказалось,— совсем другое дело:
«Хотя я все еще мог свободно собирать факты, я вскоре обнаружил, что новые правила цензуры не позволяли мне передать собранные факты за пределы России. По мере развития этой ситуации красные помарки участились настолько, что стало совершенно обычным делом, чтобы половина написанного мной либо оказывалась исчеркана карандашом цензора, либо сразу отправлялась в мусорное ведро.
Все, что указывало на плачевные обстоятельства в России, вычеркивалось.
Одну мою статью об экономическом кризисе запретили полностью; то же случилось со статьей о фиаско с бумажными купюрами; и со статьей о взятках в администрации, ставших явными после проверки нескольких комиссариатов (о чем писали в официальных коммунистических газетах!). Цензор даже убил мой рассказ об аресте нескольких священников перед Вербным Воскресеньем. Я сам находился в церквях во время этих арестов! Этих священников посадили в тюрьму, а некоторых потом расстреляли, как теперь всем известно!»
«"Голодающим ничего не достанется от этих сокровищ. Их просто по карманам разложат; голод — только предлог",— говорили мне крестьяне, водители дрожек, университетские профессора, аристократы»
Фото: Гохран
«"Голодающим ничего не достанется от этих сокровищ. Их просто по карманам разложат; голод — только предлог",— говорили мне крестьяне, водители дрожек, университетские профессора, аристократы»
Фото: Гохран
«Патриарх сидел на горе сокровищ»
То, что Халлингер писал тогда о политике в отношении церкви, он потом опубликовал в той же книге, и мы имеем возможность оценить его текст:
«Полнота провала правительственной пропаганды против церкви стала явной весной того (1922.— "История") года, во время конфискации церковных сокровищ "для голодающих". Правительство обклеило все стены вырвиглазными желтыми плакатами, на которых патриарх сидел на горе сокровищ, окруженный жертвами голода. Эти плакаты вызывали только улыбки и пожимания плечами несмотря на то, что нападение на церковь было оправдано фактами. Больше года церковь сидела в бездействии над своими драгоценностями (которые оцениваются минимум в полмиллиарда долларов), пока кругом люди тысячами гибли от голода. Без сомнения, это была блестящая возможность для коммунистов наконец отвадить народ от церкви».
Но, как сообщал читателям Халлингер, расчет оказался неверным:
«Их попытка провалилась главным образом из-за отсутствия у народа доверия к Кремлю. "Голодающим ничего не достанется от этих сокровищ. Их просто по карманам разложат; голод — только предлог",— говорили мне крестьяне, водители дрожек, университетские профессора, аристократы.
Патриарх и его советники умело вели "пассивное сопротивление", показывая себя мучениками перед народом.
В результате неоднократно происходили открытые стычки между разъяренными прихожанами и красногвардейцами, которым приказали забрать сокровища на глазах у паствы. Не единожды солдаты стреляли, ранили и убивали. Последующий арест пятидесяти или шестидесяти самых активных священников и казнь некоторых из них (а затем и одного из лидеров католической церкви в России) только усилил народное сочувствие церкви и недоверие к правительству. Эти действия, однако, интересны как отражение самоуверенности тогдашней власти, без которой она не решилась бы так открыто идти наперекор народным симпатиям».
Но последней каплей, переполнившей чашу терпения властей, стали не его статьи о церкви, а полученная американским корреспондентом эксклюзивная информация и попытка ее использования во время Генуэзской конференции для снятия ограничений с прессы:
«Я сдал статью (в цензуру.— "История") о том, что российское правительство решило объединиться с немцами в Генуе. Это было по меньшей мере за пять недель до знаменитого переворота Рапалло. Я получил эти сведения из достоверного источника, но не через официальные каналы, учрежденные министерством иностранных дел для журналистов. Тогдашний цензор принял мой текст с улыбкой, но пообещал "отправить его выше". Тем же вечером, когда я столкнулся с ним в "сахарном дворце" (особняк сахарозаводчика П. И. Харитоненко на Софийской набережной в Москве, отданный в распоряжение НКИД.— "История"), где мы оба жили, он честно сказал мне, что "старик" (Чечерин) запретил мою статью. В этом конкретном случае его, конечно, можно понять. Но ужесточение цензуры с бешеной скоростью распространилось на все репортажи об экономической и политической жизни России в целом».
«Рекомендую представителю Юнайтед Пресс в Генуе попытаться поднять там вопрос о свободе печати для иностранных корреспондентов в России» (на фото — заседание конференции. Генуя, 1922 г.)
Фото: Getty Images
«Рекомендую представителю Юнайтед Пресс в Генуе попытаться поднять там вопрос о свободе печати для иностранных корреспондентов в России» (на фото — заседание конференции. Генуя, 1922 г.)
Фото: Getty Images
«Поднять вопрос о цензуре»
«Я,— вспоминал Халлингер,— внезапно оказался в положении человека, которому доверили рассказать историю целиком, а его зажали так, что он может рассказать только половину. Я возмущался, делая все возможное, чтобы убедить российские власти, что выбранная ими стратегия вовсе им не на пользу, а меня ставит в положение совершенно неприемлемое с точки зрения журналистской этики. Но они были непреклонны».
Он попытался объясниться с членом Политбюро ЦК РКП(б) Л. Б. Каменевым, у которого брал интервью:
«Каменев выслушал меня с понимающим видом, но ничего не изменилось».
И Халлингер придумал, как ему казалось, блестящий ход:
«Я написал в United Press в Лондоне с просьбой поднять вопрос о цензуре иностранных журналистов на конференции в Генуе».
В телеграмме говорилось:
«Рекомендую представителю Юнайтед Пресс в Генуе попытаться поднять там вопрос о свободе печати для иностранных корреспондентов в России…
Я уверен, что одновременным нажимом здесь и там можно добиться отмены цензуры, которая усилилась с середины марта.
Подчеркните необходимость полной свободы для корреспондентов в деле посылки ими корреспонденции, если мировое доверие к России в самом деле должно быть восстановлено. Подтвердите пожалуйста получение этой служебной телеграммы».
Но телеграмму, как рассказывал в своей книге Халлингер, так и не отправили:
«Цензор из министерства иностранных дел отказался передавать мое сообщение по министерскому телеграфу. Я попросил его передать своему начальству, что они не имеют на это права, так как никаких правил я не нарушал».
Но Халлингер не был бы опытным репортером, если бы не нашел обходной путь:
«Мне все же удалось отправить свое сообщение на почте, через цензора для прессы. Возможно, это была оплошность с его стороны».
Однако и сам американский корреспондент допустил промашку.
Он не убрал из письма фразу о подтверждении получения телеграммы, и шеф бюро United Press в Лондоне отправил соответствующую телеграмму в Москву, как и требовали тогдашние правила, в Наркомат по иностранным делам РСФСР на имя Халлингера. Но для руководства НКИД куда более неприятным, чем сам факт передачи послания в Лондон, был текст ответа:
«Получил… Хорошее предложение».
Заместитель наркома Л. М. Карахан, надо полагать, был в ужасе, получив и текст запрещенной к передаче телеграммы, и подтверждение ее получения, и информацию о том, что Халлингер в курсе закулисных маневров, которые велись советскими властями перед Генуэзской конференцией (см. «Будем ли мы в Генуе выходить замуж»).
«Я просил бы,— писал Карахан (на фото — справа) Сталину,— вопрос решить до четверга путем созванивания»
Фото: Imagno / Getty Images
«Я просил бы,— писал Карахан (на фото — справа) Сталину,— вопрос решить до четверга путем созванивания»
Фото: Imagno / Getty Images
«Был "постыдной помехой"»
И в итоге Карахан выбрал лучший способ обороны — нападение — и писал 6 мая 1922 года генеральному секретарю ЦК РКП(б) И. В. Сталину о неприемлемых публикациях Халлингера:
«Особенно это сказалось в его телеграммах об изъятии церковных имуществ и в телеграммах, предвосхищавших "единый фронт" Германии и России на Генуэзской конференции. Мы неоднократно обращали его внимание на извращение фактов, допускаемое им в его телеграммах, некоторые из его телеграмм не пропустили, а в других вычеркнули особенно тенденциозные места, которые могли послужить основанием для распространения ложных слухов о России заграницей. В ответ на это гр-н Гуллингер стал вкрапливать в свои телеграммы фразы об усилении цензуры в Москве».
О телеграмме про нажим на Генуэзской конференции Карахан покривил душой:
«Телеграмма эта не была пропущена, тем не менее Гуллингер отправил ее, по-видимому, через какую-то миссию, о чем мы узнали из ответа, полученного им на его предложение».
В итоге заместитель наркома предлагал:
«Я считаю, что позволить таким проходимцам жить в Москве и продолжать делать пакости — недопустимо. Предлагаю немедленно выслать.
Я запросил по этому вопросу Геную (советскую делегацию.— "История") и получил ответ, что они против высылки Гуллингера не возражают.
Так как выслать его необходимо немедленно, я просил бы вопрос решить до четверга путем созванивания. (Копия настоящего письма разослана всем членам Политбюро)».
Сталин и другие члены Политбюро, включая Ленина, единогласно проголосовали за, и 9 мая 1922 года решение о высылке было принято.
«Меня,— вспоминал Халлингер,— арестовали и приказали покинуть Россию на том основании, что я, как выразился глава Англо-Американского отдела (НКИД.— "История") Вайнштейн, был препятствием советскому правительству, "постыдной помехой"».
Высылка ничуть не повредила его карьере:
«Его депортация не помешала ему продолжать писать о России, и, вернувшись в Лондон, он писал специальные статьи для крупных газет в Англии, США и Аргентине. Он вернулся в США в 1924 году и писал для газет… Его книга "Перековка России" вышла в 1925 году, и в том же году он вернулся в Европу с поручением от Scribner и New York Times. В 1926 году сопровождал Муссолини во время его путешествия в Африку, а также посетил Сардинию, Мальту, Швейцарию и Францию…
В 1928 опубликовал книгу "Новое фашистское государство".
Преподавал в школе журналистики при Нью-Йоркском Университете… Был директором по связям с общественностью в восточном отделении Национального Республиканского Комитета. В 1929–30 гг. переехал в Калифорнию, где читал лекции и писал о кино. С его острым чутьем в отношении новостей и умением говорить на шести европейских языках, Халлингер смог глубоко изучить социальные проблемы, связанные с международными движениями».
Известный журналист-международник, преподаватель и продюсер Эдвин Уэр Халлингер умер во Флориде в 1968 году в возрасте 75 лет. В его некрологе говорилось, что он «первый журналист, высланный из России».