Вчера в Государственном Эрмитаже открылась одна из самых громких европейских выставок этого года: "Роберт Мэпплторп и классическая традиция. Искусство фотографии и гравюры маньеризма". Показанная в августе-октябре в музее Дойче Гуггенхайм в Берлине (см. Ъ от 5 августа 2004 года), она имела оглушительный успех. Сегодня ее могут увидеть там, где она, собственно, и была придумана, — в Петербурге. Рассказывает КИРА ДОЛИНИНА.
Эта выставка — самый интересный на сегодняшний день плод союза Эрмитажа с Фондом Гуггенхайма. Рецепт был взят вполне обыкновенный: объединены вещи из двух коллекций, представляющие "старое" (50 гравюр из коллекции Эрмитажа) и "новое" (70 фотографий из собрания Фонда Гуггенхайма) искусство. Однако исполнение оказалось как в haute cuisine: все по правилам, но индивидуальность повара делает блюдо шедевром. Идея выставки принадлежит куратору отдела истории западноевропейского искусства Эрмитажа Аркадию Ипполитову. Он предложил проиллюстрировать то, о чем давно говорили исследователи творчества Роберта Мэпплторпа, но что еще никогда не было предметом их особых размышлений, — собственно художественные связи фотографа с классическим искусством. Для классического фона он избрал вещи нетривиальные и оттого наиболее убедительные — гравюры северного маньеризма XVI века. И фон перестал быть фоном, превратился в действующее лицо.
В Берлине, где выставки Мэпплторпа и маньеристов бывали не раз, оценили именно такой поворот. Российскому зрителю придется проделать трудную работу знакомства и осмысления. Надо будет увидеть не скандально известного фотографа, икону гей-культуры, любителя снимать черные мужские тела, садомазохистов, подростков, культуристок, гениталии и цветы, почти на глазах у публики умершего от СПИДа в 1989 году, а одного из утонченнейших и блистательнейших художников ХХ века. Надо будет отделить сильнейший флер гомоэротизма, витающий над этими фотографиями, от собственно художественного текста, который построен по законам классического искусства. Надо будет проследить за точной, но порой витиеватой мыслью куратора, дающей пищу как для оригинальных параллелей, так и для серьезного разговора о телесности в классической традиции вообще.
Самое увлекательное в этой выставке то, что отобранные Аркадием Ипполитовым гравюры, а скорее всего, и любые другие работы харлемских маньеристов во главе с хулиганом и гением Хендриком Голциусом вовсе не являлись образцами для Роберта Мэпплторпа. Вполне возможно, что он вообще их не знал. Речь здесь идет не о влиянии, а об общем художественном языке, поразительной прямой соединяющем века. Это язык человеческого тела, превращенного фантазией и мастерством художника в универсальный инструмент познания красоты и идеала. Идеалы с веками менялись, но язык сохранился. Эрмитажная экспозиция это блистательно доказывает.
От любой выставки Роберта Мэпплторпа ждут скандала. До сих пор скандалами они и сопровождались. Даже после смерти фотографа и политкорректный Нью-Йорк, и привыкший вроде бы ко всему на свете Лондон проглатывали ретроспективы Мэпплторпа с трудом. Проект Аркадия Ипполитова и поддавшегося обаянию этой идеи Джермано Челанта, куратора из Музея Соломона Р. Гуггенхайма, едва ли не первая выставка фотографа, на которой скандалу вовсе нет места. И дело здесь не только в отборе произведений, при котором вне экспозиции оказались многосантиметровые гениталии и гомосексуальные половые акты, сколько в том регистре, в котором ведут разговор авторы выставки. Речь идет о большом искусстве большого художника, которое не нуждается в адвокатах, но благодарно реагирует на красивые идеи и концепции.