Империя как святыня

«Сон Сципиона» — VI книга диалога Цицерона «О государстве», единственная известная Европе с V по XIX век, зато известная хорошо. Корнелий Эмилиан Сципион рассказывает о сновидении — он возносится на небо, встречает там отца и деда, которые рассказывают ему об устройстве Вселенной и государства. Вселенная представляет собой пифагорейскую гармоническую последовательность сфер, образуемых движением звезд и планет. Души людей — это световые шары, вписанные в гармоническое движение, по воле Бога (божества) они одухотворяют земные тела, а после смерти возвращаются в небесную гармонию, захватывая с собой личность человека и доставляя его туда в целостности, в случае если он выполнил свой жизненный долг.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Видение Сципиона схоже с христианским учением о божественной сущности, душе, усии, свете, фрагмент которого оживляет каждого и возвращается к единству божественной гармонии после смерти физического тела. Но есть и существенное отличие. Институтом существования общества в Боге является не церковь. Это государство. Связь человека с Богом осуществляется не через молитву. Через службу. «Для людей с заслугами перед отечеством открыта тропа для доступа на небо»,— свидетельствует Сципион.

«Люди рождены для того, чтобы не покидать называемого Землей шара, который ты видишь посреди храма [Вселенной], и им дана душа из вечных огней, которые вы называете светилами и звездами; огни эти, шаровидные и круглые, наделенные душами и божественным умом, <…> описывают круги. Все люди, верные своему долгу, должны держать душу в тюрьме своего тела, и вам — без дозволения того, кто вам эту душу дал,— уйти из человеческой жизни нельзя, дабы не уклониться от обязанности человека, возложенной на вас божеством. <…> блюди и ты справедливость и исполни свой долг <…> по отношению к отечеству величайший. Такая жизнь — путь на небо и к сонму людей, которые уже закончили свою жизнь и, освободившись от своего тела, обитают в том месте, которое ты видишь (это был круг с ярчайшим блеском, светивший среди звезд) <…>.

Когда я с того места, где я находился, созерцал все это, то и другое показалось мне прекрасным и изумительным. Звезды были такие, каких мы отсюда никогда не видели. <…> Звездные шары величиной своей намного превосходили Землю. Сама же Земля показалась мне столь малой, что мне стало обидно за нашу державу, которая занимает как бы точку на ее поверхности. <…> Какой известности можешь ты достигнуть благодаря людской молве, вернее, какой славы, достойной того, чтобы ее стоило добиваться? Ты видишь — на Земле люди живут на редко расположенных и тесных участках, и в эти, так сказать, пятна, где они живут, вкраплены обширные пустыни, причем люди, населяющие Землю, не только разделены настолько, что совершенно не могут общаться друг с другом, но и находятся одни в косом, другие в поперечном положении по отношению к вам, а третьи даже с противоположной стороны. Ожидать от них славы, вы конечно, не можете».

Цицерон ставил себе задачу соединить мудрость греческой философии с римским юридическим опытом, в связи с чем он считается философом вторичным, да и справедливо считается. По этой вторичности Европа и училась азам греческой философии, поскольку его тексты в течение тысячи лет составляли основу школьной программы по риторике. В главной своей посылке — понимание государства как института связи с высшей гармонией мироздания — он развивает логику Платона. Это понимание государства открывает историю утопии. Платон, напомню, высшую гармонию в трактате «Государство» называл «справедливостью». «Не будь у человека, так сказать, семян справедливости, не возникло бы ни других доблестей, ни самого государства»,— говорит Цицерон. Но к платоновской схеме — воины без собственности и семьи, пасущие стадо остальных граждан под руководством мудрых жрецов,— Цицерон вообще никак не относится. Его не волнует вопрос о собственности, для него идея лишить граждан собственности и семьи для служения высшему благу, которая потом волновала утопическую традицию, вероятно, кажется малоосмысленной. Он пытается придумать современное государство — сложное, огромное, res publica — как инструмент движения туда же, к Платону, а не туда, куда оно катилось само.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Его огромное наследие различается по жанрам — речи и философские сочинения, а жанры различаются по времени, когда он обращался к ним. Речи — это моменты его активного участия в политике, речи — это на форуме, когда он опирается на ощущение, что есть люди, разделяющие его ценности, sapiens и bonus, стремление к мудрости и добру. В Риме не было газет, но отчасти это напоминает деятельность популярного публициста. Цицерон был благожелательно любопытен к людям, ценил стремление услышать и понять разные позиции и не принимал стремления уничтожить того, с кем не согласен,— у некоторых это вызывает симпатию и по прошествии 20 веков. Жизнь его пришлась на гражданские войны, с такой программой он ко второй половине жизни потерял возможность говорить с теми, кого был готов понимать, но не принимать в их ненависти, а отсюда потерял и форум. Тогда приходили изгнания — и с ними философия, частный разговор с узкой аудиторией. Его трактаты «О государстве» и «Законы» написаны в 54–51 гг. до н. э., во времена сначала подспудной, потом отчаянной борьбы Цезаря и Помпея (а Цицерон, друживший с обоими, пытался их примирить), впереди смерть республики и его собственная казнь. Не опускайте рук, занятых мирным делом,— ими вы и сопротивляетесь войне… Но эффективность успеха этого сопротивления невелика.

Аристотель в «Политике», отчасти негативно вдохновленный той же примитивностью схемы Платона, выделил три формы государства — монархия, аристократия и демократия, и указывал, что все три хороши, но могут вырождаться, более того, так и делают, в отвратительные (тирания, олигархия, охлократия). Для античной философии само движение к вырождению было естественным законом движения по кругу — все рождается и умирает. Пафосом Цицерона было изобретение государства, которое может существовать вечно, не вырождаясь. Отсюда его идея — оригинальная идея, как ему казалось (да и мне кажется),— «четвертой формы правления». «Благоволением своим нас привлекают к себе цари, мудростью — оптиматы, свободой — народы, так что при сравнении трудно выбрать, чего можно желать больше всего» — и он говорит о необходимости сочетать все три благородные аристотелевские формы. Так появляется конструкция, которая соединяет монархию (власть консула), аристократию (сенат) и демократию (народные собрания) в один государственный организм, снимающий противоречия через постоянную ротацию (выборы).

В чем-то это более или менее сегодняшний дизайн демократической власти — с монархией исполнительной вертикали, демократическими парламентами, формируемыми свободным выбором народа, и сенатом, верхней палатой парламента, из числа «лучших людей государства», определяемых непрямым всенародным голосованием. Известно, что в функционировании этого государства есть сложности, но целью Цицерона, напомню, было придумать государство не столько эффективное в короткой перспективе, сколько противостоящее вырождению и смерти. И тем не менее он не мог не понимать, насколько проблематична вся эта конструкция, в которой в каждой точке возникает стремление уничтожить сдержки и противовесы и доминировать единолично.

Что сдерживает конструкцию? У Цицерона «Государство есть достояние народа, а народ — не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собою согласием в вопросах права и общностью интересов». Право — это законы и их применение, общность интересов — это повестка дня. Цицерон был юристом и публицистом — инструменты он нашел недалеко.

Но здесь важно, что он имеет ввиду под законами. Более или менее до киников, до Антисфена, греческая философия не склонна была разделять законы природы и общества. Цицерон не столько их не разделял, сколько старательно сближал. В диалоге «Законы», который он создает одновременно с «Государством», это делается следующим образом. Римское общество во времена Ромула не имело большинства законов, однако понятие законности, справедливости было ему присуще и не очень отличалось от того, которым мы располагаем теперь. Следовательно, законность имманентно присуща римскому народу, хотя некоторое время может находится в неосознаваемом, невысказанном состоянии. Роль законодателя заключается в том, что он формулирует то, что разделяют все, хотя и не высказывают,— иначе законы были бы отвергнуты. Но в таком случае можно сказать, что законность присуща природе римского общества, точно так же как гармония присуща Вселенной. Для Цицерона эта римская имманентная законность принципиальна — в основе своей излагаемые им взгляды восходят к учению пифагорейцев о единстве божественных и человеческих установлений, но Цицерон специально опровергает предание о том, что Нума Помпилий, давший римлянам первое законодательство, был пифагорейцем и испытал влияние Пифагора,— он обнаружил все государственные установления непосредственно в римском обществе.

Почему нельзя считать, что это проявление одного и того же принципа, замысла о творении, принадлежащего Богу? Тем самым законы приобретают высшую легитимацию и сам замысел государства, исполняющего функции церкви — связи с высшим началом,— становится более понятным. Это решение вопроса о вечности государства — Вселенная не рождается и не умирает, она просто есть, и устроенное на тех же принципах государство может быть таким же. Проблема тут в том, что законам природы невозможно не следовать, а с государством такого нет. Тут один человек ставит его на край гибели одним решением. Что сделал в молодости Цицерона Сулла, что Цицерон не дал сделать Катилине и к чему рвались и Цезарь, и Помпей. В Риме гражданин, совершивший предназначенное ему в соответствии с его магистратом, должен был уйти в частную жизнь, как сегодня должен уходить президент, чьи полномочия истекли. А если нет? Главным героем диалога «О государстве» является Сципион Африканский, дед Сципиона Эмилиана, фигура для Цицерона чрезвычайно значимая. Это победитель Ганнибала и покоритель Карфагена, человек, спасший Рим от реальной опасности военного поражения, которому, по легенде, по возвращении в Рим были предложены диктаторские полномочия. Он отказался и остался частным лицом. Что может заставить других следовать его примеру?

На мой взгляд, ответ Цицерона совсем не убедителен, но важность сюжета заставляет оценить энергию, которую он вкладывал в этот ответ. Это рассуждение о славе, которая, если взглянуть на Землю, так сказать, с гагаринской точки зрения, из Космоса, выглядит ничтожной из-за неравномерностей системы расселения. Цицерон пытается геометрически доказать, что слава, полученная в небесных сферах, больше земной в силу скромности радиуса Земли по сравнению с радиусом сферы неба. Мне трудно ответить на вопрос, является ли это следствием практичности религиозного чувства у римлян, на которое любили указывать ученые XIX века, или это все же проявление известной ироничности Цицерона. Но так или иначе оказывается, что это ведь вопрос веры. Сципион верит, что, исполнив свой долг, вознесется на небеса, где его ждет вечная слава, и конструкция работает. Но если не верит? Никто из последовавших за Цезарем императоров не поверил, и республика была разрушена.

А на самом деле верит — не верит — это вообще неважно. Сон ведь видит Эмилиан, снится ему вознесшийся на небо дед, дед взял Карфаген. А Эмилиан спит ровно там же, у Карфагена, в начале своей собственной войны против Карфагена, которую опять триумфально выиграл. Это классическое «можем повторить». Цицерон — из самых симпатичных римских мыслителей, сама его ситуация — человека, обращающегося к философии древних из развитого общества, иногда возникает ощущение, что ты читаешь более или менее близкого тебе человека, и резкое расхождение воспринимается как едва ли не физическая травма, подобно тому, когда обнаруживаешь, что твой добрый знакомый оказался вдруг нацистом. Цицерон — человек скорее мирного умонастроения, в трактате «Об ораторе» он говорит, что несколько хороших речей важнее для государства, чем несколько военных побед, но, с другой стороны, он верит в то, что война с неримским миром и непокорными провинциями необходима — иначе они сами на нас нападут. Чтобы уйти от этой опасности, нужна бесконечная экспансия империи. Раз она обеспечивает связь с высшим, как же не славить победы римского оружия, расширения территории блага и бога, враги погибнут, а мы вознесемся на небеса.

Есть разные ответы на вопрос о том, почему погибла римская империя, и один из самых бесспорных — из-за экспансии, из постоянного стремления захватывать новые территории, которые она не в силах ни контролировать, ни прокормить. Дух деда, явившийся внуку с призывом повторить, ведет к той же гибели государства, которую Цицерон хочет избежать, хотя и другим путем. К утопии империи как инструмента движения на небеса, возможно, ближе современное российское государство, но степень этой близости не стоит преувеличивать. Меня в свое время поразил фрагмент из книги Питера Хизера «Падение Римской империи». Она начинается с анализа сочинений Квинта Аврелия Симмаха, это вторая половина IV века. Он описывает свое путешествие ко двору императора в качестве главы сенатского посольства, император в Трире. Так вот, его проблема в том, что Валентиан не понимает, что он говорит. Не содержательно, хотя проблемы города Рима IV века ему близки примерно как нам, у него совсем другая повестка, войны и деньги, все это в Австрии и Германии. Но он буквально не понимает латыни Симмаха. Римская аристократия полагала своим достоинством говорить на языке Цицерона, его изучение — комментарии, изложения, сочинения, речи по современной повестке языком Цицерона — это была основа образования, язык отличал аристократию от плебса так же, как во времена «Пигмалиона» Бернарда Шоу. Император, как и его ближайшие офицеры, были из другой среды — силовики и хозяйственная бюрократия. Сочинения Цицерона приобрели несколько сакральный характер книг на древнем языке, к которым эти люди были равнодушны. Это все равно, как если бы сегодня Георгий Сатаров, скажем, пытался говорить с Советом безопасности языком Андрея Курбского. Император просто не понимает, что он говорит,— мало того, что несет черт знает что, так и половины слов никто не знает, не говоря уж о конструкции сложносочиненных предложений.

Вернусь к истории диалога «О государстве». До V века он был популярен, а потом все списки были утрачены — кроме «Сна Сципиона» текст не сохранился. Диалог открыл в 1819 году кардинал Анджело Май, директор библиотеки Ватикана. Он исследовал архив святого Августина и обнаружил, что кто-то взял старый манускрипт Цицерона, выскоблил его и на нем записал текст Августина. Таким образом, текст автора великого трактата «О граде Божьем» буквально записан поверх текста «О государстве» Цицерона. Как полагал Гиббон, христианство уничтожило Рим; школьное образование заставляет нас мысленно располагать римскую империю и века христианской церкви одно за другим, но в реальности они развивались одновременно. Империя родилась всего за полвека до рождения Христа, Цезарь перешел Рубикон в 49 году до н. э. Империя и церковь — это два конкурирующих проекта, и тот и другой — попытка создать институт, позволяющий преодолеть разрыв между людьми и божественным замыслом о том, зачем они живут. С моей точки зрения, и там и там — малоудачная попытка, но проект Августина победил проект Цицерона. И хотя дизайн государства у Цицерона может напоминать сегодняшний, но есть отличие в целеполагании. Современное понимание вопроса восходит к Просвещению, к Иеремии Бентаму, цель — это «максимальное благо для максимального количества людей». В таком изводе у государства нет метафизического содержания, а если оно его где-то подцепило, то это опасная болезнь вроде сифилиса. Государство не может быть инструментом построения Царства Божьего, и нечего пыжиться. Это утопия.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram