«Я ставлю вопрос: как быть отсюда?»

Что значит любить родину? Можно ли взять ее с собой? Должен ли настоящий патриот уезжать или оставаться? Ко Дню России Игорь Гулин поговорил с философом, автором книги «Родина» Оксаной Тимофеевой о патриотизме и о том, что такое родина и как ее любить.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Родина» — слово, существующее в первую очередь в консервативном дискурсе. В либеральном или левом оно обычно фигурирует в кавычках, как элемент чужого языка. В своей книге вы пытаетесь исправить это положение. Поэтому вопрос: что вообще такое родина?

Я думаю, что слово «родина», как и сама вещь, которую это слово обозначает, слишком легко были сданы врагу. Я хочу освободить понятие родины от представлений в духе национализма и ура-патриотизма — от отождествления земли, на которой мы живем, и той власти, что этой территорией управляет. Родина — это не государство, не флаг, не гимн и не сакральное тело президента (как точно заметил Юрий Шевчук). Это что-то конкретное, с чем каждый из нас связан, до чего может дотянуться. Я считаю, что я настоящий патриот, люблю родину. Но само слово «патриот» мне не очень нравится потому, что оно происходит от латинского patria. Уже на уровне терминологии патриотизм превращается во что-то патриархальное, властное. Это patria нужно заменить чем-то другим. В русском языке есть только два варианта: родина и отечество. Родина — мать, женское, а отечество — это мужское. Папа и мама. Мне бы хотелось освободить родину от этой родительской пары — чтобы было какое-то свое понятие. Например, в английском есть слово homeland, в немецком — Heimat. То есть родина — это дом, домашний очаг. Родина как дом — это место не столько рождения, сколько обитания, место, к которому мы нежно привязаны и о котором говорим, что мы отсюда. Я ставлю вопрос: как быть отсюда? — и ищу ответа на него в материальности земли. Это люди, животные, растения, сила ветра, море или реки, деревья, лес, степь. Это ландшафт, который определяет нашу душевную предрасположенность — в котором самом по себе нет ничего политического. Это своя земля. Нужно различать «свой» и «мой». «Мое» — это то, что принадлежит мне, а «свое» — то, чему принадлежу я.

Но за это пространство ведь может идти какая-то борьба?

Да, и так становится понятнее, что значит защищать родину. Это значит защищать место, в котором ты живешь. Становится очевидным и различие между войной захватнической и освободительной. Захватническая война — это война, которая ведется за дом соседа, ее цель — наращивание «моего» за счет чужого. Земля утрачивает материальность, становится абстрактной: просто территории, которые присоединяют и используют. Необязательно территории другого государства — можно вести захватническую политику и на своей территории, превращая и землю, и людей в ресурсы: недра, рабочая сила. Такова логика империи: она уничтожает связь людей с землей. Тогда как война освободительная направлена на сопротивление имперскому, на борьбу с теми силами, которые это домашнее пространство пытаются превратить в руины. Это война на своей земле, за нее и вместе с ней. Что такое партизанская война? Это когда воюет вся местность. Люди действуют совместно с лесом или степью, болотами, животными, растениями, которые, таким образом, составляют своего рода единый народ. Есть еще стратегия городской герильи, когда партизанская война переносится в город. Тогда элементы городского пространства вовлекаются в политическую активность. На стороне людей выступают лед, снег, реки, переулки. Местные лучше знают город или лес, за который борются, для них это не просто точки на карте.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Ощущение родины как дома противостоит современному миру, в котором мы живем — с интернетом, с глобальной экономикой, путешествиями,— или как-то в него вписывается?

Я думаю, вовсе не противостоит. Напротив: такое понимание родины задает подвижность. Это родина, образ которой можно взять с собой в дорогу. Для меня это глубоко личная история. Моя книжка «Родина» — не совсем теоретическая, это попытка автобиографии. У меня нет одной родины — есть места на земле, которые стали мне родными. В последнее время Россию покинуло очень много людей, и — хотя книжка вышла два года назад — я стала получать от друзей из разных мест сообщения, что именно сейчас она показалась им созвучной. Я так ее и писала — как дорожную книжку, которую можно читать, когда родина тебя выдавливает куда-нибудь в другое место и ты пытаешься сознавать свою с ней связь. У меня есть два идеальных читателя. Это тот, кто уезжает, и тот, кто остается. Это две части моей души — растительная и животная. Кто-то будет, как дерево, стоять на своем, кто-то будет, как зверь, бежать, ускользать. Можно ли найти какой-то баланс между двумя этими чувственными порывами? Сама я не уезжаю и не остаюсь, зависла в состоянии дороги, пустив корни одновременно в разных местах. Для меня важна с этими местами связь — не только духовная, экзистенциальная, но и материальная связь, тактильная. Я живу в Петербурге, и, например, в начале лета мне важно видеть, как бела ночь.

Родина всегда вызывает ностальгию или — в более агрессивных версиях — ресентимент. Она всегда немного отсутствует. Кажется, это то, что связывает вашу и более традиционную версию родины. Как вы эту тоску осмысляете?

Здесь может помочь психоанализ. В нем есть такая вещь, как влечение к смерти. Это не обязательно значит, что нам хочется умереть и мы начинаем заниматься экстремальными видами спорта или затеваем войны. Это что-то более тонкое, потому что танатос и эрос, влечение к смерти и к жизни, всегда идут рука об руку. Танатос — это темная сторона всякой души. За каждым нашим жизненным влечением можно обнаружить влечение к смерти. И за благостной любовью к родине тоже скрывается это влечение — крик «родина-мать, роди меня обратно!». Утраченный мир материнской утробы стоит за всеми грезами о потерянном рае. Танатос влечет нас возможностью обрести полный покой, то есть избавиться от противостояния особи и среды, окончательно слиться со средой, раствориться в земле. Как писал Фрейд в знаменитом письме Эйнштейну, война — это один из способов направить влечение к смерти вместо самого себя на другого, коллективного врага. Если любовь к родине обслуживает танатос, тогда на первый план выходит деструктивная часть патриотизма: солдаты идут убивать и умирать. Но бывает и другая любовь к родине, чуждая всякого милитаризма,— в ней преобладает не танатос, а эрос.

Эротику смерти в патриотизме легко прочувствовать. А как выглядит позитивное эротическое переживание родины?

Я, в частности, обращаюсь к таким популярным в России авторам, как Делёз и Гваттари. В книжке «Что такое философия?» они пишут, что каждое животное устанавливает какое-то отношение к своей территории. Вот, например, птичка обустраивает себе что-то вроде сцены и со своей сцены поет песенку. Этой песенкой она обозначает свою территорию. У всех у нас есть такие песенки. Есть песенки буквально патриотические: «Этот город — самый лучший город на земле», «Я вернулся в свой город, знакомый до слез», «На Васильевский остров я приду умирать» и так далее. Но большинство наших песен просто про любовь. Про любовь к другому человеку, какому-то существу. Это существо, по сути дела,— тоже родина, а песня — своего рода метка. Когда я пою кому-то о любви, я обозначаю его как свою территорию: мое место рядом с тобой. Уходя по делам, я объясняю коту, что скоро вернусь, а он здесь пока что остается за главного. Это любовь животного. В том числе и человека как животного — то есть существа, которое все время уходит. Поэтому в самой структуре песен есть рефрены, повторы,— эти повторы нас возвращают. Мы держимся на ниточке, растягивающемся поводке от своей родины. Животные обычно не могут находиться на одном месте (исключение — прикрепленные животные, которые всю жизнь сидят, например, на камне). Помести любое животное в клетку — оно начинает страдать: ему нужно туда, а потом обратно. Любой эмигрант или беженец удерживает в голове эту идею возвращения. Даже если он не планирует вернуться на родину, он это делает, например, во сне. Либо пытается создать вокруг себя какие-то духовные и материальные инфраструктуры, воспроизводящие контекст, из которого он вышел. Допустим, позднесоветская эмиграция в Америке организует вокруг себя структуры, которые сохраняют дух тех времен. Ты приезжаешь — и попадаешь немножко в Советский Союз. И немного в детство.

А как быть с растительной частью души?

Любовь растения другая. Это когда ты говоришь: нет, я остаюсь здесь. Это мой город, я не хочу его отдавать. Я хочу быть там, где я есть. Тогда я врастаю в этот город, как дерево, и стою, пока меня не срубят. И это тоже своего рода эрос. Вот сейчас говорят: половина русских уехала, половина осталась, кто из них настоящие патриоты? Нет правильного ответа на этот вопрос. И то и другое настоящее. Мы, как животные и как растения, бежим, возвращаемся, мечемся, остаемся, пускаем корни, пробиваемся, как одуванчики через асфальт, трещим, как лед под ногами майора. У каждого свой способ быть отсюда, находить свой эрос, который возобладает над танатосом. Любовь к родине — не про смерть, а про жизнь.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram