«О чем доносить повелено, то буду доносить»
Какое решение Петра Великого считали самым пагубным для России
300 лет назад, в июне 1722 года, были напечатаны исправленные по указаниям императора Петра I «Прибавления к Духовному Регламенту», которыми отменялась считавшаяся незыблемой тайна исповеди. О том же говорилось и в указе Святейшего Синода, появившемся немногим ранее по воле самодержца. В обоих документах усиленно подчеркивалось, что духовные пастыри обязаны доносить лишь о задуманных преступлениях, ставших известными им на исповеди. Но идея получать признания во время покаяния оказалась для многих представителей власти слишком соблазнительной.
«При этом случае закон обязывает духовника донести кому следует и объявить о лице злоумыслившем» (на репродукции — картина К. В. Лебедева «Исповедь»)
«При этом случае закон обязывает духовника донести кому следует и объявить о лице злоумыслившем» (на репродукции — картина К. В. Лебедева «Исповедь»)
«Иди и обличи его»
«Священник обязан естественными и положительными, Божественными и человеческими законами хранить в ненарушимой тайне то, что он знает из исповеди кающихся. Совесть их есть неприкосновенная святыня и тайна, которую только Бог видит и судит. Ни для какой цели, никому, кто бы он ни был, не должно открывать тайну исповеди, хотя бы за сохранение сей тайны даже угрожали лишением жизни. Духовник не освобождается от обязанности хранить тайну исповеди своего духовного сына даже по смерти его. Священник во время исповеди занимает место самого Бога. Но как Бог никому не открывает исповеди, так и он должен хранить тайну исповеди… Грех нарушения тайны исповеди есть ужасное преступление, которое подвергает священника, открывшего оную, самым тяжким наказаниям».
Но вслед за тем автор этих строк — один из видных русских духовных писателей, епископ Костромской и Галичский Платон (Фивейский) — делал небольшое прибавление:
«Наши государственные законы делают исключение в одном случае, именно: если бы кто открыл на исповеди какой-либо, еще не совершившийся, злой умысел, опасный для Церкви, Государя и государства, и при сем обнаружил бы упорное намерение привести его в исполнение; при этом случае закон обязывает духовника донести кому следует и объявить о лице злоумыслившем».
Ко времени публикации этого наставления епископа священникам, к 1861 году, подобное отступление от фундаментальных основ православия стало привычным и почти естественным.
Но в момент принятия царского предписания о нарушении тайны исповеди, в 1722 году, сомнения наблюдались даже у его автора — Петра I. И чтобы священники неукоснительно выполняли требование о доносительстве, в указ Синода, собственноручно отредактированный императором, включили подтверждающие необходимость такой меры обоснования.
В нем приводились примеры того, какие опасные для власти деяния могли быть предупреждены, если бы священники сразу доложили об услышанном на исповеди. Там упоминался московский книгописец Г. Талицкий, который считал царя антихристом, а потому предлагал отказываться от службы ему и платежа податей. И, как император сам вписал в указ, «написал письма, которые хотел везде подметывать к возмущению… от чего какие б бедства и крови произошли». Учитывая свирепость, с которой самодержец подавлял бунты, это были не пустые слова.
Другим «злодейственным умышлением» в синодском указе называлась история с исповедью царевича Алексея Петровича:
«Сын Его Императорского Величества Царевич Алексей… духовнику своему Якову Игнатьеву на исповеди сказывал, что он желает отцу своему (Его Императорскому Величеству) смерти, и тот духовник его Божием именем прощал и сказал, что и он смерти ему желает».
Подразумевалось, что своевременный донос помог бы предотвратить измену царевича и связанные с ней неприятные события, включая смерть самого Алексея Петровича.
Для тех священников, которые продолжали сомневаться в правильности отказа от тайны исповеди, в указе привели подтверждающее царскую правоту место в Новом Завете:
«Аще согрешит к тебе брат твой, иди и обличи его».
Путь к отступлению лицам духовным перекрывала присяга, текст которой прилагался к указу и принять которую требовалось обязательно.
В ней священнослужитель обещал государю «верным, добрым и послушным рабом и подданным быть». А об описанном в синодском указе требовании доносить говорилось:
«…И о чем по тому объявлению доносить повелено, то буду доносить и объявлять и объявлять самою сущею правдой».
При этом для очистки совести духовных отцов в указе был предложен замечательный ход. Если грешник, признавшийся на исповеди в преступных замыслах против власти и церкви, несмотря на увещевания, не соглашался одуматься, то исповедь по новым правилам признавалась несостоявшейся. А потому ни о каком сохранении сказанного в тайне и речи быть не могло.
Однако указ создавал и примечательную возможность для людей государевых, желавших узнать побольше о признаниях на исповеди. В нем упоминалось, что докладывать следовало про любое задуманное правонарушение — «намеренное воровство», а о государственных преступлениях — в первую очередь.
Грех было не воспользоваться такой лазейкой.
«Исповедные книги могут служить главным мерилом благочестия и нравственности столь обширной паствы» (на репродукции — картина А. И. Корзухина «Перед исповедью», Тверская областная картинная галерея)
Фото: Тверская областная картинная галерея
«Исповедные книги могут служить главным мерилом благочестия и нравственности столь обширной паствы» (на репродукции — картина А. И. Корзухина «Перед исповедью», Тверская областная картинная галерея)
Фото: Тверская областная картинная галерея
«И тому священнику приказать»
Указ Синода был напечатан 15 мая 1722 года и вскоре его начали отправлять в епархии. А вслед за тем, в июне 1722 года, появились «Прибавления к Духовному Регламенту», которыми новые положения о тайне исповеди были закреплены окончательно.
16 июля 1722 года последовал совместный указ Сената и Синода, подтверждающий прежнее требование к православным быть на исповеди не реже раза в год. И вводились карательные санкции для уклоняющихся. Их признавали раскольниками, вследствие чего подати с них удваивались. Кроме того, за неявку на исповедь назначались значительные по тому времени штрафы — 1 руб. за первый год, 2 руб. за второй и 3 руб. за третий. По принятым ранее положениям, уклонявшихся от уплаты штрафа по церковным делам ожидало суровое наказание: мужчин отправляли на галеры, женщин — на прядильный двор. А от священников потребовали вести исповедные книги — записи обо всех исповедавшихся и не исповедавшихся прихожанах.
Одновременно началась отладка механизма передачи злоумышлявших в два ведомства, отвечавших за госбезопасность,— в Тайную канцелярию и в Преображенский приказ. Как отмечал скрупулезно изучавший по архивным документам историю Тайной канцелярии приват-доцент Императорского Харьковского университета В. И. Веретенников, притоку доносов в это учреждение в большой степени помогали весьма солидные для первой половины XVIII века выплаты доносчикам:
«Сумма таких награждений колебалась, но в большинстве случаев находилась в пределах 5−30 рублей, смотря по важности доноса».
А фактическую отмену тайны исповеди в Тайной канцелярии использовали разработанным там же способом:
«Когда ни обыски, ни пытки, ни допросы,— писал В. И. Веретенников,— не давали достаточно определенных данных, а между тем кто-либо из преступников в это время, обычно изнуренный "розыском", был недалек от смерти,— в таком случае призывался священник, которому ставили задачу на предсмертной исповеди добиться у обвиняемого искреннего сознания или точных, правильных показаний; это практиковалось не особенно редко. При такой исповеди бывали случаи, присутствовал и секретарь Канцелярии».
Отмену тайны исповеди, как и многие другие начинания царя-реформатора, после его смерти вполне могло ожидать полное забвение. Но чины Тайной канцелярии не могли исключить столь ценный метод добывания информации из своего арсенала. Особенно в случаях, когда обвиняемые по одному делу начинали под пытками и без таковых давать разоблачительные и взаимоисключающие показания друг на друга. И в таких случаях признание священнику на смертном одре признавалось наилучшим свидетельством. Хотя время от времени этот метод давал сбои.
Так, в начале 1729 года «свечник Михайло Волков... сказал... в Санкпетербурге за собой государево слово, касающееся к первому пункту». Это означало, что он знает нечто о заговоре с целью нанести вред здоровью императора Петра II.
Свечник назвал несколько причастных к злоумышлению людей, но ни их допросы, ни очные ставки ничего не дали.
Поэтому по обычаю того времени доносчика подвергли суровым пыткам для выяснения истины, доведя его почти до смерти. А когда и это не принесло ясности в важнейшем для управлявших от имени юного царя сановников, действительный тайный советник князь В. Л. Долгоруков распорядился:
«Его сиятельство изволил приказать: священника для исповедования к нему допустить, и тому священнику приказать у него Волкова при исповедании спрашивать по духовности, правда ли он Волков... сказал, что показано от него Волкова в расспросе и с розыску... или он то затеял напрасно».
Священник выполнил приказ и сообщил, что на предсмертной исповеди свечник подтвердил, что его донос истинен. Но вскоре Волкову стало лучше и его подвергли пытке огнем, на которой он признался, что выдумал историю с покушением на императора от начала и до конца.
Однако отдельные неудачи отнюдь не заставили власти отказаться от эксплуатации «исповедального» способа добывания информации.
«Во время напряженного следствия над сим батальоном о. Максим Бароновский оказал большое содействие властям в обнаружении истинных причин непокорности» (на гравюре — офицер Отдельного Литовского корпуса)
«Во время напряженного следствия над сим батальоном о. Максим Бароновский оказал большое содействие властям в обнаружении истинных причин непокорности» (на гравюре — офицер Отдельного Литовского корпуса)
«Наградил его золотым наперсным крестом»
В начале своего царствования Екатерина II, стремившаяся показать себя просвещенной и гуманной правительницей, обратила внимание на не вполне корректный метод использования исповеди и повелела его скорректировать. 27 ноября 1762 года Сенат объявил Синоду волю самодержицы:
«Всех тех, которые по делам дойдут до пыток, не чиня им оных, прежде о показании истины увещевать ученым Священникам».
На первый взгляд идея выглядела вполне здраво. Грозя карами небесными, опытный проповедник, казалось бы, мог подвигнуть верующего обвиняемого на путь земного раскаяния. Однако сразу же возникло два вопроса — осталась ли у закоренелых душегубов хоть капля веры и где взять ученых священнослужителей, если немалая часть священства была нетверда в грамоте.
Вторую проблему императрица ясно осознавала, а потому в сенатском указе говорилось:
«…А как Ее Императорскому Величеству небезызвестно, что по иным городам таковых ученых Священников и нет, то для оного увещания сочинить особливую книжицу с довольными доводами от Священного писания…».
Среди священноначалия нашлись желающие составить подобное наставление, но даже через год, как отмечали в Сенате, «предписанная книжица не сочинена». Судя по всему, и увещевания (там, где их все-таки удавалось организовать) срабатывали не слишком хорошо. Поэтому в начале 1763 года было приказано предлагать подследственным, закованным в колодки, колодникам, альтернативу: признание или в случае отказа — пытки. Одновременно наметился возврат к использованию исповеди:
«…Исповедь не может ли иногда способствовать к раскаянию преступников и приведению их в истинное признание…».
Метод оказался эффективным, и в 1777 году указом Синода создали его единые правила:
«…Чтоб тем Священникам, кои для увещания определены, приказано было содержащихся по делам колодников в посты исповедовать, чиня им при том довольное увещание, чтоб они в своих преступлениях раскаялись и пред судом сами добровольное признание сделали, а в которые посты и когда оную исповедь чинить, о том иметь им сношение со светскими командами и по назначении от них времени, велеть тем Священникам, назнача помянутым колодникам пост, входить к ним за три дня до исповеди и отправлять там для них вечерни, утрени и часы с благоговением, чтоб чрез то они в лучшее умиление и сердечное сокрушение прийти могли».
Созданная схема действий десятилетиями переходила из одного руководящего документа в другой практически без изменений.
Но что именно сообщали священнослужители властям после исповеди подозреваемых и что конкретно чины, ведущие следствие, требовали узнать, судя по всему, зависело от самих участников этих действий. В случае сомнений Синод рекомендовал священнослужителям обращаться к епархиальному архиерею, за которым оставлялось право принятия окончательного решения о том, что есть тайна исповеди, а что — нет.
Однако в случае даже малейших подозрений на государственные преступления, пусть и ничем не обоснованных, никакие сомнения не допускались. Так, петербургский священник А. И. Малов (впоследствии член Российской академии, почетный член Императорской академии наук и протоиерей Исаакиевского собора) в начале 1820-х исповедовал учившегося в Главном инженерном училище Д. А. Брянчанинова, будущего епископа Игнатия. Юноша признался духовному отцу, что он «борим множеством греховных помыслов».
«Не делая различия между "греховными помыслами" и "политическими замыслами",— говорилось в биографии епископа Игнатия,— о. протоиерей счел своей обязанностью довести об этом обстоятельстве до сведения училищного начальства.
Начальник училища генерал-лейтенант граф Сиверс подверг обвиняемого юношу формальному допросу».
А в случае реальных выступлений против власти исповедь в качестве средства сыска использовали без всякого стеснения. 24 декабря 1825 года членам тайных обществ удалось сорвать присягу солдат пионерного (саперного) батальона Отдельного Литовского корпуса на верность взошедшему на престол Николаю I. Вместо чинного произнесения текста присяги нижние чины кричали: «Ура государю цесаревичу Константину Павловичу!» Повторения восстания декабристов на западе страны не получилось, но император потребовал найти и наказать виновных в неповиновении. А когда дело не заладилось, в помощь следствию отправили опытного исповедника. В историческом очерке «Управление церквами и православным духовенством военного ведомства» говорилось:
«Священник Шлиссельбургского военного собора о. Максим Бароновский при вступлении на престол ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА НИКОЛАЯ ПАВЛОВИЧА, послан был увещевать на верность службы и подданства упорствовавший пионерный батальон, бывший в составе отдельного Литовского корпуса и стоявший в местечке Брянске, в 65 верстах от г. Белостока. Во время напряженного следствия над сим батальоном о. Максим Бароновский оказал большое содействие властям в обнаружении истинных причин непокорности, за что ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР 26 Июня 1827 года наградил его золотым наперсным крестом и повелел Св. Синоду возвести его в сан протоиерея».
«Священник пусть скажет архиерею, тут не нарушится тайна исповеди»
Фото: Василий Шапошников, Коммерсантъ
«Священник пусть скажет архиерею, тут не нарушится тайна исповеди»
Фото: Василий Шапошников, Коммерсантъ
«Бедное духовенство наше»
На фоне таких успехов в раскрытии заговорщиков и преступлений с помощью исповеди подозреваемых во властных кругах, включая самого императора, возникло желание тем же путем предотвращать уголовные преступления до их совершения. К тому же синодский указ 1722 года говорил о любом «намеренном воровстве». И Николай I полагал, что сведения о задуманном убийстве не могут охраняться тайной исповеди.
Поскольку паства, как правило, не отличалась идеальной законопослушностью, священники попали в непростое положение, выход из которого нашел в 1829 году митрополит Московский и Коломенский Филарет (Дроздов), писавший:
«Священник пусть скажет архиерею, тут не нарушится тайна исповеди. Архиерей пусть скажет гражданскому начальнику: по дошедшим до меня сведениям, которые, однако, по церковным законам не могут поступить в судебный процесс, такой-то подозрителен, возьмите предосторожность, учредите надзор или сделайте внезапный обыск.
Сим образом гражданская обязанность будет исполнена и духовная не нарушится».
Как бы ни был прост народ, но обмануть его с помощью такого нехитрого хода было невозможно. Ко всему прочему некоторые судьи, без труда определив первоисточник информации, стали требовать от священников свидетельствовать против их духовных детей.
В итоге кто-то кривил душой на исповеди, а кто-то перестал на нее ходить. Благо, еще Павел I отменил прежние суровые наказания и штрафы за такие проступки. В 1830–1840-х годах в России насчитывалось около 3 млн человек, уклоняющихся от исповеди (не считая малолетних детей, которых не исповедовали, и военных, которых учитывали отдельно). Но далеко не все уклонисты хотели оказаться в числе «лиц неблагонадежных», так что не желавшие покаяться в грехах подыскивали благовидный предлог для отказа от исповеди. И если, как говорилось в отчетах Ведомства духовных дел православного исповедания, в 1835 году «достойные уважения причины» имели 101 439 православных, то в 1843 году их стало почти впятеро больше — 504 182.
Позднее исповедальную статистику просто перестали публиковать. Но в разных изданиях проскальзывали цифры по отдельным неблагополучным епархиям, где избегало исповеди до 70% верующих.
В армии было гораздо сложнее уклониться от проводимой в приказном порядке исповеди.
Поэтому немалое число офицеров начало относиться к этой наскучившей обязанности с немалой долей сарказма. Красочней всего их отношение к свободному обращению с тайной исповеди демонстрировал один из военных афоризмов сына известного литературного персонажа Козьмы Пруткова — Фаддея:
«Насколько полковник с Акулиной знаком,
Не держи пари с полковым попом».
Однако шутки шутками, но немалое число думающих людей в России считало «порабощение Церкви светской властью», проведенное Петром I, несчастьем. Настоящим убийством в народе веры. Чему немало способствовала отмена тайны исповеди. И что, в свою очередь, подготовило почву для революционных потрясений. Один из создателей Пруткова поэт В. М. Жемчужников в 1858 году писал:
«Бедное духовенство наше… Не странно ли подумать, что именно сословие, в котором всего более требуется призвания, убеждений, великих духовных подвигов, то именно сословие, обратилось в мертвую касту, а обязанности его в ремесло…
Пока гражданский закон будет предписывать, сколько раз говеть и причащаться, пока судья будет требовать от духовника, чтобы он рассказал ему тайны исповеди… пока воспитание духовенства, его содержание, вся деятельность останется на попечении и под прямой указкой правительства, до тех пор будет у нас церковное управление, но Церкви не будет».