В Музее-квартире Александра Блока открылась выставка "К 100-летию 'Башни' Вячеслава Иванова", самого знаменитого литературного салона Петербурга серебряного века. Фотографии, дружеские и не очень шаржи, первые издания с автографами авторов, архивные раритеты — изо всей этой литературной археологии составлено подобие инсталляции с несуразным дизайнерским объектом посредине. Нечто, символически изображающее обелиск, с цитатами из писем и многочисленных про "Башню" воспоминаний, в которых только и живет этот образцовый петербургский миф.
Пестрая компания — яркие сюжеты. Собрание вываливается на крышу, и Блок, взгромоздившись на раму для телефонных проводов, в пятый раз, на бис, бубнит "Незнакомку". Кузмин "приятным баском" напевает за роялем "Александрийские песни". Задразненный символистами Гумилев впервые произносит слово "акмеизм". Мейерхольд ставит в "Башенном театре" кальдероновское "Поклонение Кресту", изобретая трюки в духе commedia dell'arte, Судейкин же мастерит для действа свои лучшие, быть может, костюмы. Луначарский обсуждает с Бердяевым и Розановым, можно ли в русском пролетариате видеть перевоплощение античного Эроса.
В Россию ницшеанца Вячеслава Иванова и его экстравагантную — красный хитон и рыжая копна волос — супругу, аристократку-социалистку, Лидию Зиновьеву, взявшую литературный псевдоним Аннибал (в роду значился арап Петра Великого), привела революция: здесь становилось интереснее, чем в дряхлеющей Европе. У них был дар собирать людей: набежали символисты, подтянулись будущие акмеисты, соседи снизу, из школы Званцевой, привели с собой весь "Мир искусства", Мейерхольд — театр Комиссаржевской. Обсуждали синтетический театр будущего. Проповедовали дионисийство и мистический анархизм. Думали, как лучше сочетать индивидуализм с соборностью. Ниспровергали буржуазные устои, собирались практиковать оргии и свободную любовь на античный манер — ведь не даром же Иванов штудировал римскую историю у самого Теодора Моммзена. Впрочем, до дела, кажется, не дошло (если не считать компанию Кузмина, компетентную в этом вопросе и без всякого Моммзена) — разве что супруги Ивановы расстроили брак супругов Волошиных, а Зиновьева-Аннибал незадолго до смерти написала лесбийскую повесть "Тридцать три урода", запрещенную цензурой в либеральнейшем 1907-м. Словом, "духовная лаборатория", как это называл Бердяев, жила не скучно. По городу поползли слухи. Нагрянул отряд городовых. Матушку Волошина, ходившую по последней парижской моде коротко стриженной и в шароварах, как наиболее подозрительную забрали в участок. В ходе обыска у Мережковского пропала шапка. Потерпевший тут же напечатал в "Руле" открытое письмо министру внутренних дел: "Ваше Превосходительство, где моя шапка?"
Шапка нашлась на другой день. Башенных ниспровергателей буржуазности, несмотря на все их старания, так и не записали в революционеры, разве что в 1990-е, когда об ивановских дионисийцах заговорили как о пионерах отечественного гей-движения. Кто из этих модников, пророчествовавших о грядущих потрясениях, мог подумать, что из музыки революции родится такая трагедия? Сам Вячеслав Великолепный, как прозвал его Шестов, очутился в Баку, где защитил-таки диссертацию про "Дионисия и прадионисийство", — и успел удрать в Италию. Прочие эмигранты, настоящие, уплывшие на философских и нефилософских пароходах, и "внутренние", строчили мемуары, в которых вынуждены были признать, что ивановская "Башня" была, в общем, конструкцией из благороднейшей слоновой кости.
АННА ТОЛСТОВА