Режиссер Андрей Прикотенко, в течение пяти лет возглавляющий новосибирский театр «Старый дом», на недавнем фестивале «Радуга» показал «Анну Каренину». И это именно тот случай, когда судить о человеке нужно по делам: пьеса, поставленная осенью прошлого года, звучит оглушительно актуально, притом что ни реплики в ней не поменяли и не выкинули. Но мы все-таки решили еще и поговорить.
Главный режиссер новосибирского театра «Старый дом» Андрей Прикотенко
Фото: Ольга Матвеева
Главный режиссер новосибирского театра «Старый дом» Андрей Прикотенко
Фото: Ольга Матвеева
— Вы снова переписали авторский текст, на сей раз — «Анны Карениной». Какой процент авторского текста остался там?
— Никакого, всегда все полностью переписывается. Остается сюжет, событийный ряд, имена персонажей, а текст полностью переписывается.
— Понятно, что после Шекспира у вас, наверное, не было опасения замахиваться на классика.
— После Шекспира, после «Идиота» Достоевского,— нет, у меня не было опасения того, что я замахиваюсь на шедевр. Это уже общее место, когда действие переводят в современность, редко кто этим не занимается. Меняются костюмы, рисуется актуальная среда, предлагаются современные мотивации для нас сегодняшних, нас реальных, звучит музыка, которая нам близка. Люди обладают телом, которое живет в сегодняшней реальной среде. Но почему-то говорят языком, например, Островского, таким, который в зубах застревает. Или языком Толстого, который в этой ситуации тоже выглядит абсолютным анахронизмом. Все разговоры о том, что это классика и на нее нельзя посягать… Давайте, пожалуйста, делайте в той среде, в которой написан роман, с колоссальным уважением к обстоятельствам. Но если мы хотим рассказать про нас сегодняшних, нужно идти до конца. И это ответ на вопрос, почему переписывается целиком текст. Я не говорю, что это закон для всех, но лично для меня это закон.
— Звуковой ряд у постановки тоже нерядовой: берутся звуки мессенджеров, обрабатываются, их исполняет струнный квартет и так далее. Чем это обусловлено?
— Да, мы берем звуки из повседневности, например звук, который стоит на телефоне, когда приходит СМС-сообщение, рингтон или еще что-то подобное. Поскольку персонажи, перенесенные в нашу с вами реальность, не могут не иметь мобильных устройств,— это какой-то нонсенс, современного человека без телефона не бывает,— то они у нас очень активно общаются по всем этим устройствам. Как и мы с вами, собственно говоря. Звуки берутся композитором из этой культуры общения и постепенно, по ходу спектакля, превращаются в симфоническое произведение. Очень интересно за этим наблюдать, как из простого «плинка» возникает мелодия, которая, действительно, исполняется чуть ли не оркестром.
— Еще один прием: артисты, которых от зрителя отделяет буквально метр-два.
— В театре есть глубина, и можно сделать такие декорации, что актер уйдет далеко в нее. В этом спектакле глубина художником намеренно обрезана: артист все время находится на крупном плане, его видно очень близко, он рядом со зрителем. Иногда его изображение дополнительно транслируется на задник. Такие моменты есть, но они эпизодические: спектакль идет около трех часов, подобных трансляций за это время происходит восемь-десять.
— Где можно еще посмотреть «Анну Каренину»? Может быть, в Москве?
— Это зависит от экспертов, которые приезжали оценивать спектакль. Если мы окажемся участниками следующего золотомасочного сезона, то должны будем приехать в Москву еще раз. Мы уже были с этим спектаклем на Russian Case «Золотой маски».
— Возвращаясь к Толстому: есть ли у вас моральные камертоны?
— Давайте уйдем из области персоналий, каких бы то ни было, в область персонажей, выдуманную. Спектакль «Анна Каренина» — он об Анне: в ней наш камертон, то лучшее, что есть у нас. Такой камертон меня устраивает.
В нас очень много хорошего. Это, может быть, область потаенного: так же, как плохое — область потаенного, так и хорошее. По большому счету, никто никогда не выставляет лучшее в себе напоказ, как и худшее. Мы добрые люди — или, во всяком случае, мне бы хотелось верить в это. Мы люди, способные сострадать боли другого человека, чего, мне кажется, в современно мире сильно не хватает. В мире, где культивируется агрессия, нетерпимость, наплевательство по отношению к судьбе кого-то еще. Это сейчас необходимо: остановиться, подумать, что другой тоже имеет право на судьбу, на то, чтобы быть личностью, иметь детей, собственность, свободу.
«Высказываться я хочу так, как считаю нужным»
— Вы живете на два города — Новосибирск и Санкт-Петербург?
— Я в Петербурге живу, это мой родной город. А в Новосибирске я работаю.
— Как часто летаете туда-обратно?
— Иногда бывает часто, иногда реже — зависит от того, как складывается рабочий процесс.
— Когда вы познакомились со «Старым домом»?
— Я в театре «Старый дом» поставил свой дипломный спектакль в 1998 году. А потом у меня были еще два спектакля в новосибирском «Красном факеле» — «Тартюф» в городе стал легендарным. Затем возникла идея сделать опять спектакль для «Старого дома», наш роман стал развиваться, и возникли гораздо более глубокие отношения.
— На чем они основаны?
— Актеры очень сильные, и вообще очень сильный театр в Новосибирске. Какая разница, где заниматься театром, если есть люди, которые могут прийти на него смотреть, если у них есть такая потребность? Не имеет большого значения.
В Сибири меня привлекает театр «Старый дом». Привлекают люди, с которыми я дружен, близок или нахожусь в очень тесных рабочих отношениях. Привлекает диалог, который нам удается выстроить с нашим учредителем, и планы тоже вдохновляют.
— У вас после 24 февраля не было вопроса, зачем это все? И как сейчас делать театр?
— Много было вопросов. Но это гуманитарная миссия, то, о чем мы говорили,— о принятии боли другого человека. Она как выполнялась мной, так и продолжает выполняться. Мне как раз достаточно легко внутренне: я понимаю, зачем мы делаем спектакли.
— Под вашими постами в «Фейсбуке» пишут: «Прикотенко не может высказываться более определенно, посмотрите хотя бы на его фамилию».
— Вообще-то моя фамилия белорусская, а предки, ее носившие,— из-под Гомеля. По линии матери там есть и польские корни. Но высказываться я хочу так, как считаю нужным. Если у кого-то другое мнение, пускай высказывает его сам. Если оно у тебя есть, возьми его и озвучь. Зачем, выступая в целом против тоталитарной модели, самому ее предлагать? Нужно быть терпимей не только к проблемам другого человека, но и к мнению другого человека. Уважительно относиться к его фамилии, разрезу глаз, лепке лица, образу мыслей. Я уж молчу про то, что нужно любить других людей.
Что значит «быть терпимыми»? Терпеть! Терпите других людей. Не лишайте их прав.
— Некоторые из ваших коллег эмигрировали. Вы не думали?
— Нет. Наверное, я мог бы жить еще в каких-то других местах, но не хотел бы. Мне нравится в Петербурге. У меня здесь семья, дом, мне тут хорошо.
— За эти годы перед вами прошло огромное количество актеров. Какие оставили наибольшее впечатление?
— Я очень люблю артистов. Если в них не влюбляться — имеется в виду чувство, завязанное на творческих взаимоотношения, не путайте с платонической любовью или какой-то другой,— то нет смысла быть режиссером. Видя в актере творческое проявление, я всегда откликаюсь, начинаю его любить или даже превозносить, боготворить. Мне кажется, такие проявления — искра, заложенная в людях. Я люблю, когда наше с артистами взаимодействие выливается в настоящий процесс созидания, который происходит прямо на глазах у изумленных зрителей. И тут не имеет значения, Басилашвили ты Олег Валерианович или Анатолий Григорьев (один из ведущих артистов театра «Старый дом», в «Анне Карениной» играет Алексея Каренина. — «Ъ-СПб»). Или ты Мария Лысюк, или Тарас Бибич — неважно, это для меня не имеет такого значения: имя, звездность, узнаваемость. В этом смысле я существую немножко в другом мире, для меня нет кинематографической славы.
— Какие из ваших постановок дались вам тяжелее всего?
— В БДТ был спектакль «Трактирщица» с Ксенией Раппопорт, он почему-то очень тяжело дался. Как так получилось, не до конца понятно, потому что мы же вообще не совсем понимаем творческий процесс. Пытаемся его изучить, узнать, из чего он состоит, что это такое, где в тебе начинают возникать все эти импульсы — в тебе или в другом человеке. Где начинает искрить талант, непонятно. Бывает иногда, что-то не угадывается или просто-напросто не получается. Вот мы три года бились с «Трактирщицей», и она у нас все не получалась и не получалась, как нам казалось. Но мы ее все-таки дожали, дотянули.
Или спектакль «Одиссея» в театре «Балтийский дом», интересно у него складывается судьба. Он тоже не родился сразу тем, каким меня устроило бы — в отличие, например, от спектакля «Лерка» в этом же театре, который там идет уже 13 или 14 лет: он как выпустился, так и остался практически без изменений. «Одиссея» на премьере шел 2 часа 50 минут. Потом мы что-то стали менять, и изменили его до такой степени, что он стал вообще неузнаваемым. В последний раз в конце мая спектакль шел уже 1 час 28 минут без антракта. Но тот вариант, на который мы вышли, мне очень нравится.
«У нас очень сильный театр»
— Сколько спектаклей вы ставите за год?
— Для меня было бы комфортно выпускать три спектакля в сезон. В принципе, такой график я и выдерживаю, он нормальный, хороший. Много времени еще занимают тексты, нужно ими заниматься.
— Как вы считаете, постановка в репертуаре должна быть бесконечно? Или у каждой есть свой «вдох» и свой «выдох»?
— Это живое дело, и, к сожалению, они должны уходить. Спектакли стареют, время вокруг нас очень быстро меняется — с такой невероятной скоростью! Иногда бывают какие-то легенды, они остаются в репертуаре, может быть, это закономерно.
— Над чем вы сейчас работаете?
— Сейчас я доделываю текст по «Госпоже Бовари», в следующем году спектакль по нему, дай бог, выйдет в Москве. А в Новосибирске у нас премьера в сентябре — спектакль, который будет называться «Пульчинелла», по книжке итальянского философа Агамбена. В Москве я сделал текст для театра по «Федре», но к античному сюжету он имеет мало отношения, это совершенно современная история.
— Модный вопрос: замечаете ли вы кэнселинг российской культуры?
— Как можно не замечать всех тех бурь, которые творятся вокруг? У нас было запланировано очень много гастролей, связанных в том числе с «Золотой маской»: «Анну Каренину» должны были увидеть в Эстонии, Латвии, Литве, мы должны были ехать в Финляндию, во Францию. Все это, и мои личные планы тоже, очень сильно видоизменилось. Но связано ли это с отменой русской культуры? Не думаю. Просто в нынешней политической ситуации это оказалось невозможным.
— Есть какие-то соображения о будущем театра?
— Я предпочитаю не высказываться насчет будущего. Как показывает опыт, всегда происходит то, чего никто не ожидал. Мне кажется, нам удалось создать явление, такое серьезное, может быть, еще до конца не оцененное, которое называется русский репертуарный драматический театр. Он всегда был силен, у нас давние традиции, которые корнями уходят еще в дореволюционную Россию. И мы одни из тех, кто умудрились сохранить их. Пожалуй, единственный, кто с нами может конкурировать, это немецкий театр. Та театральная модель, которая на сегодняшний день существует в Германии, очень эффективна, хотя и сильно отличается от нашей. Мы могли бы учиться у них, они могли бы учиться у нас.
Сегодня очень многие люди ходят в театр. Вы знаете, что сейчас вообще наплыв?
— Да?
— Колоссальный, даже удивительно. Да, с театральных подмостков всегда можно было услышать живое слово. Но главное, повторюсь: у нас очень сильный театр. Мы этого не замечаем, у большинства зрителей нет возможности сравнивать. Но я-то знаю, что это так. У нас выпускают огромное количество мощных спектаклей, есть множество прекрасных театров, актеров, режиссеров, художников. Мы не развалили, а продолжили историю, и сейчас существуем в крайне эффективном театральном поле. Мне бы не хотелось, чтобы это было разрушено, несмотря на все то безумие, которое происходит в мире. Нужно хранить лучшее, что у нас есть.