В Мраморном дворце Русского музея открылась ретроспектива Олега Васильева "Память говорит (темы и вариации)", только что показанная в Третьяковке, — очередная выставка в проекте по канонизации классиков московской концептуальной школы, начатом совместными усилиями двух главных музеев русского искусства в прошлом году.
Впрочем, то, что у Олега Васильева безусловное признание странным образом соседствует с явной неизвестностью, не кажется случайным. Вроде бы классическая биография, где есть все необходимое: дружба с Кабаковым и Булатовым, детская книжка, когда полгода пахал на издательства, зато потом полгода работал "для себя", выставки на Западе, публикации в легендарном журнале "А-Я" и в конечном итоге эмиграция в США. Вроде бы классическое "другое" искусство, где тоже есть все необходимое: шестидесятнические паломничества к Фальку и Фаворскому, семидесятнический диалог с Малевичем и семиотические игры с картиной в картине, восьмидесятнический фотореализм — просто энциклопедия русской живописи, расписанная по годам. И энциклопедия концептуалистских приемов: картины-фотографии с черными дырами "изъятых" персонажей, как у Гороховского, пейзажи, в которые вставлены преображающие пространство объекты, как у Франциско Инфантэ, лозунги, влезающие в изображение, как у Булатова, дневники-альбомы, как почти у всех из этого круга. Просто какая-то всемирная отзывчивость русской души. Во всем этом очень трудно обнаружить то, что теперь называется личным проектом, а когда-то называлось почерком, то, по чему Булатова мгновенно отличаешь от Кабакова или Янкилевского, — словом, то, за что критик ухватывает художника и вытаскивает из изобразительного потока, отправляя сушиться на раз и навсегда закрепленную за ним в архиве полочку.
В этом смысле Олег Васильев — неудобный человек, которого так и тянет на неудобные поступки. Например, признаваться в любви к Поленову или Моне на словах и на деле, перепевая на какой-то щемящий чеховский лад "Завтраки на траве" и "Бабушкины сады". Живописать темные аллеи с жухлой листвой в духе не то Левитана, не то пикториалистской светописи начала XX века, да еще называть это как-нибудь поэтично — "Утро туманное, утро седое". Выписывать кленовые листочки, словно осевшие на поверхности холста, с прямо-таки салонной виртуозностью. Строить абстрактные композиции, которые невозможно описать, не сославшись на Фаворского, — его пространственная теория понята здесь не столько в формальном, сколько в этическом плане, когда белое и черное, глубина и плоскость отсылают к метафизическим категориям добра и зла. В общем, жить поперек всех "правильных" стратегий искусства конца XX века, старомодно доказывая, что личный проект художника Васильева — это он сам. Со своими автопортретами, портретами близких друзей из числа "Фаворских слушателей" и среднерусскими пейзажами, вдоль и поперек исхоженными в компании с Кабаковым и Булатовым, которые на заре туманной юности, оказывается, регулярно ходили на натуру. Со своей малоразговорчивой памятью, выхватывающей из темноты небытия лучами, может быть и Фаворского, света обрывки чего-то глубоко интимного, даже когда на картине — всего лишь какое-то шоссе в никуда или забытая богом трамвайная остановка.
АННА ТОЛСТОВА