По оценкам Минэкономики, рост экономики РФ в условиях санкций западных стран начнется только в 2025 году. «Ъ» поговорил с проректором Высшей школы экономики Лилией Овчаровой о том, возможно ли в таких условиях сокращение числа бедных, ждать ли прироста уровня безработицы и как государству необходимо поддержать доходы среднего класса.
Проректор ВШЭ Лилия Овчарова
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
Проректор ВШЭ Лилия Овчарова
Фото: Глеб Щелкунов, Коммерсантъ
— До 2025 года, согласно последнему прогнозу Минэкономики, российская экономика будет в рецессии. Пока уровень безработицы в стране остается рекордно низким — по данным Росстата, в июне этого года он не превысил 3,9%. Возможен ли какой-то его прирост в перспективе?
— В России эффекты, связанные с ограничениями доступа к различным товарам и технологиям, которые возникли в связи с западными санкциями, проявляют себя медленнее и в меньшем объеме, чем предсказывало большинство экспертов. Это, в свою очередь, дает возможность для принятия мер, демпфирующих риски этого нерыночного кризиса. Российская экономика, в отличие от западной, характеризуется большими запасами. То есть если европейский мир уже давно выстроил такую логистику, что товарные запасы им практически не нужны, то у нас на складах, в торговых сетях обычно есть товары на несколько месяцев вперед. Поэтому у них было время выстроить схемы параллельного импорта тех товаров, которые по каким-то причинам больше в нашу страну не попадают. Это с одной стороны, а с другой — мы видим, что у нас возникла достаточно эффективная схема обеспечения продолжения работы тех предприятий, владельцы которых приняли решение уйти из страны,— чаще всего их покупают другие собственники и те, у кого высокая степень локализации производства комплектующих и возможности быстрого входа в новые цепочки параллельного импорта, продолжают выпускать свою продукцию, порой под другими брендами. И все понимают, что уход бренда в данном случае — это не производственная и потребительская, а политическая история. В отдельных регионах, в первую очередь в моногородах, если с каким-то конкретным бизнесом так не получилось, то безработица там может вырасти.
— Сдерживать безработицу может в том числе и рост неформальной занятости. Думаете ли вы, что он сейчас возможен? Или мы скорее увидим прирост в сегменте самозанятых?
— Надо признать, что самозанятость оттянула на себя почти до 1 млн людей, которые были раньше малым и средним бизнесом официально, но вот остальные, около 3 млн человек, это как раз те, кто с помощью нового налогового режима легализовал свои заработки. Всего в неформальном сегменте у нас, по различным оценкам, занято от 13 млн до 17 млн человек, при этом у 7 млн из них доход от неформальной занятости является основным. В основном, процентов на 60%, легализовались те, кто зарабатывал и неформально, и формально, поэтому сегмент тех, кто пока не охвачен никаким регулированием, остается достаточно большим. И конечно, часть из них, если мы снимем ограничения на импорт товаров для физических лиц, а эти товары будут здесь нужны, смогут стать челноками, как и в 1990-е годы.
— Эта категория работников на рынке труда мало защищена — на них распространяется только часть системы социального страхования. Нужно ли это как-то реформировать?
— Если мы говорим именно о самозанятых, которые сочетают занятость в формальном и неформальном сегменте, то они не проявляют интереса к страхованию социальных рисков. Те, кто получают в статусе самозанятого свой основной трудовой доход, например репетиторы, дизайнеры, водители такси и так далее, больше всего интересуются элементами социального страхования, снижающими текущие риски потери трудоспособности, например оплатой больничного. Поскольку средний трудовой доход самозанятых и неформально занятых в два раза ниже, чем зарплата наемных работников на крупных и средних предприятиях, то есть в среднем они получают небольшой доход, их интерес к накоплению своих пенсионных прав минимален. И это эффект трех демотивирующих факторов. О первом уже сказали — это низкий уровень трудового дохода, не позволяющий думать об инвестициях в будущее. Второе — это то, что большинство самозанятых не рассматривают свой трудовой статус как карьеру на всю жизнь и надеются на то, что сформируют пенсионные права в тот период, когда станут наемными работниками. И третье — не очень доверяют эффективности инвестиций в пенсионные права, особенно когда речь идет о добровольных пенсионных накоплениях.
— Это не совсем сопоставимые истории, но я замечу, что, несмотря на сложности с введением тарифов для самозанятых, тем не менее мы видим, что появление ряда новых налогов, особенно 15-процентного НДФЛ, такого элемента прогрессивного налогообложения, оказывается у нас успешным.
— Я бы даже сказала, что очень успешным, потому что поступления от этого налога превзошли прогноз. И поскольку уровень доходов физических лиц, с которого уплачивается повышенный налог, не растет, а зарплаты в номинальном выражении у нас увеличиваются, то постепенно в категорию, платящую этот повышенный налог, будет втягиваться все больше людей. Очевидно, впрочем, что значительная часть населения, которая у нас может быть отнесена к среднему классу, под его действие не попадает, и, на мой взгляд, это правильно.
— Почему вы так считаете — что следует избегать увеличения налоговой нагрузки на средний класс?
— Начну с того, что снижение уровня жизни массовых слоев населения способно разрушать социальную устойчивость. К слову, одна из причин, по которой развалился Советский Союз, это то, что не удалось обеспечить большей части населения ожидаемого качества и уровня жизни. В конце 1980 годов поддержка населением глобальных перемен опиралась на ожидания более высокого уровня жизни в результате их реализации. Правда начался этот процесс с двукратного обвала доходов населения и других потрясений, потянувших за собой снижение рождаемости и рост смертности. Только либерализация экономической деятельности, включая внешнеэкономическую, и ликвидация дефицита товаров помогли сохранить в стране социальную устойчивость. Советский уровень реальных доходов населения удалось восстановить через 14 лет, а по итогам прошлого года среднедушевые реальные денежные доходы составили 132% от уровня 1991 года — года, когда Совет республик Верховного совета СССР принял декларацию о прекращении существования СССР.
Теперь о среднем классе. В науке и политике нет единого понимания по вопросу о том, кто относится к среднему классу. Я представляю тех экспертов, которые считают, что средний класс — это массовый социальный слой общества, который объединяет в своих рядах образованных, креативных и обеспеченных людей, одновременно обеспечивающих экономический рост и социальную устойчивость в период глобальных структурных кризисов. Подчеркну, что за последние 30 лет мы проходим второй такой кризис: первый — это развал СССР, второй — это кризис глобализма, катализатором которого выступила пандемия коронавируса.
Вернусь к среднему классу. Если рассуждать об устойчивости, то социальную устойчивость обеспечивают врачи и педагоги, государственную безопасность — представители силовых структур, а предприниматели, инженеры, разработчики создают основу экономической устойчивости. Это базовый средний класс, который дополняется многочисленными отрядами, обеспечивающими рост и развитие.
В 1990-е годы именно занятые в образовании и здравоохранении, как представители базового среднего класса, обеспечили не только социальную устойчивость, но и экономическую устойчивость. Несмотря на лавинообразное падение уровня жизни, они продолжали учить и лечить, занимаясь, где это возможно, дополнительными заработками. Другие профессиональные отряды либо боролись за доходы (шахтеры стучали касками на Горбатом мосту у Белого дома), либо перемещались в другие более доходные сектора экономики (научная и инженерно-техническая интеллигенция перетекала в финансовый сектор, услуги и предпринимательство).
Конечно, образование и здравоохранение, продолжавшие выполнять свою социальную функцию при двукратном падении заработков, не могли сохраняться в прежнем виде. В этих отраслях мы наблюдали существенный рост формальных и неформальных платежей населения. А школы, например, перестали быть местом социализации учеников — просто потому, что новое законодательство практически ликвидировало у учителя этот функционал. А ведь именно школа выступает важнейшим институтом социальной мобильности, в рамках которого пересекаются представители самых разных частей общества и за счет которого и достигается снижение неравенства и снижение бедности.
Я к чему эту историю рассказываю? Мы сейчас опять вошли в острую фазу глобального кризиса. Но второй раз сохранить социальную и экономическую устойчивость за счет врачей и учителей не получится. Если, допустим, мы не будем им индексировать заработную плату, или заберем, например, из здравоохранения ковидные доплаты, или повысим подоходный налог, мотивируя сложной экономической ситуацией, эти профессиональные отряды не станут обеспечивать социальную устойчивость.
— А видите ли вы в этой ситуации риски роста уровня бедности? К нынешней социально-экономической ситуации Россия подошла с его наименьшим с 2013 года (11%). Как он может измениться в будущем в условиях прогнозируемой рецессии?
— Я не думаю, что нас ждет какой-то драматический рост бедности, более того, вполне вероятно, что к 2030 году даже в новых условиях развития она сможет снизиться до 6,6%, как и было запланировано в национальных целях развития страны. По данным Росстата, по итогам первого квартала по сравнению с аналогичным периодом прошлого года (а именно в марте мы увидели наибольший всплеск инфляции) ее уровень изменился незначительно, на 0,1 процентного пункта. А дальше у нас все было более или менее нормально. Плюс ко всему этому правительство ввело пособие на детей в возрасте от 8 до 17, то есть дополнительные выплаты бедным семьям на общую сумму почти 500 млрд руб. Определенные деньги также пошли на повышение зарплаты, поскольку правительство проиндексировало минимальный размер оплаты труда (МРОТ) на 10%. То есть снижение бедности до 6,6% вполне реально, это будет практически такая «естественная бедность», потому что наличие какого-то количества людей с наиболее низкими доходами неизбежно в любой стране.
— Раньше считалось, что мы постепенно переходим от системы, унаследовавшей многие советские принципы, в частности множественность льгот, к более либеральной модели, где доступ к бесплатным благам возможен именно что для бедных слоев населения. Но мы видим, что наравне с внедрением принципов адресности и нуждаемости продолжают появляться новые инициативы, которые затрагивают все население целиком, в независимости от уровня дохода, например разовые выплаты всем пенсионерам или всем семьям с детьми. В какую сторону мы тогда двигаемся?
— Наша система социальной защиты в последние годы действительно сфокусировала значительные ресурсы на поддержке бедных. Не люблю фразу «я давно об этом говорила», но это тот случай, когда без этой фразы не обойтись. О том, что нужно поддерживать семьи с детьми с низкими доходами, я говорю достаточно давно, еще с 2000-х годов. При нынешней структуре занятости и дифференциации оплаты труда многие из них до 2019 года были обречены на бедность без дополнительной социальной помощи, а значит, у детей из таких семей не было бы возможности накопить достаточно человеческого, социального капитала, чтобы в дальнейшем не воспроизводить эту же бедность.
Но можем ли мы сказать, если, например, следуя классификации Геста Эспинг-Андерсена, выделявшего три типа государства благосостояния (либеральный, консервативно-компаративистский, социал-демократический), что мы движемся в сторону либеральной модели, которой присуща приоритетность поддержки бедных. Думаю, что нет, так как программы поддержки бедных и нуждающихся продолжают составлять меньшую половину в расходах на социальную политику. Я в свое время изучала много и французский, и английский опыт, и могу сказать, что эти страны широко используют инструменты из разных моделей социальной политики. Например, разовые выплаты для семей со школьниками широко использовались и в этих странах, и поэтому сейчас говорить о том, что хоть в какой-то стране мира существует цельный, идеальный тип социальной политики в том виде, в котором ее описывал Геста Эспинг-Андерсен, не приходится. Опять же, идеальный тип очень сложно встретить в реальности также потому, что социальная политика большинства стран помимо универсальных также обладает и специфическими национальными чертами, потому что в каждой стране свой баланс сил между государством, гражданским обществом и бизнесом, и каждая из этих сил стремится максимизировать свои возможности. То есть государство стремится к большей власти, население — к росту социальных выплат, бизнес — к снижению издержек и так далее. Социальная политика — это мощный инструмент диалога между государством, семьями и бизнесом, и поэтому она трудно поддается систематизации и делает развороты в условиях кризисов.
Более важным, на мой взгляд, здесь является другое: никакую модель социальной поддержки не стоит переоценивать. Да, социальная защита может и должна поддерживать уязвимые категории населения и снижать неравенство в обществе, однако это невозможно без экономического роста и роста зарплат.
— А что может их обеспечить?
— Для начала надо признать, что низкая цена труда не является нашим преимуществом. Это миф, что благодаря этому мы можем конкурировать на мировых рынках так, как это делают Китай или Индия, страны Африки. У нас треть работников с детьми до 18 лет (35–40%) занята на низкооплачиваемых рабочих местах, поэтому наш потенциал вытащить их из бедности с помощью только социальных выплат сильно ограничен.
Сегодня доля труда в ВВП у нас не очень высокая, и в 2020 году она упала еще ниже. Это означает, что у нас есть где-то примерно до 5% ВВП, в рамках которых мы могли бы сделать маневр по увеличению вклада труда в ВВП. В свою очередь, это открывает окно возможностей для дальнейшего роста МРОТ, повышения зарплат и трудовых доходов базового среднего класса и структурного маневра по перетоку работников в более производительные сектора. И с помощью этого инструмента мы решим не только проблему низкой оплаты труда, мы также сможем стимулировать наши компании к внедрению научно-технических достижений. Водители, бухгалтеры, охранники и уборщики — это те профессии, где высокий уровень минимальной оплаты труда будет стимулировать научно-технический прогресс. Есть и второй момент: благодаря росту МРОТ и ПМ появляется возможность модернизировать, допустим, транспорт и жилищно-коммунальное хозяйство за счет снятия ограничений на рост цен. А если у большинства населения нет денег на оплату качественного транспорта и жилья, можно, конечно, строить дома и дороги, и чем больше, тем лучше, но высок риск того, что инфраструктурные инвестиции не оправдаются, если они не будут порождать рабочие места с достойной оплатой труда. То есть повышение МРОТ и ПМ — это не только социальная защита, это мощный инструмент развития, который хорошо показал себя в XX веке и в США, и в Европе. Да, из-за этого исчезнут какие-то низкооплачиваемые и низкокачественные виды деятельности, но зачем их сохранять, если они обеспечивают людям только очень низкое качество жизни?
— Но ведь процесс создания рабочих мест лучшего качества все-таки, наверное, требует не только принуждения с помощью роста расходов на труд, а и какой-то целенаправленной политики?
— Да, у нас нет сегодня четкого ответа на вопрос, кто генерит рабочие места. Создать государственную структуру, которая была бы за это ответственной, в какой-либо экономике, кроме плановой, будет затруднительно. И владельцы больших богатств не очень спешат создавать новые рабочие места с достойной оплатой труда. Малый и неформальный бизнес законсервировал большой сегмент низкооплачиваемой занятости.
Я, впрочем, думаю, что постепенно эта история начнет меняться, потому что у нас в регионах появляются новые модели управления, поскольку появилось новое поколение губернаторов. У них есть понимание того, что государству необходимо иметь приоритеты в образовании, в здравоохранении, что нужно создавать рабочие места, и они пытаются работать в этом направлении, ищут подходящие решения.
— То есть активная роль в социальных преобразованиях должна принадлежать элите? А как же традиционное для истории социальной политики предположение о том, что запрос на новые меры социальной поддержки всегда возникает снизу, со стороны общества? Есть исследования, которые и развитие российской социальной политики, например, в 1990-х годах трактуют как результат различных договоренностей властей, получателей социальной поддержки и ее бюрократии.
— Да, элита ответственна за социальные преобразования и развитие социальных институтов. Если мы говорим о политических институтах, представляющих гражданское общество, то они всегда являются активными участниками социальных модернизаций. Другой вопрос, что технологические изменения породили новые социальные процессы, за которыми политические институты не поспевают. Тот же профсоюз хороший институт представительства наемных работников, занятых на крупных и средних предприятиях. Но сегодня только половина работников являются таковыми, возникают новые формы занятости, например платформенная занятость. Социальные сети и цифровые технологии способствуют формированию новых политических коалиций. Они могут быть краткосрочными, масштабными и совершенно разными по форме.
Поэтому мне кажется, что драйвером развития социальной политики сейчас будет скорее не соревнование между различными общественными группами внутри одной страны, а глобальная конкуренция между странами за человеческий капитал. За последние 30 лет наиболее активная часть любого общества успела побывать в разных странах мира, сравнить условия для жизни и по-новому взглянуть на свою страну. Россия в этом плане не является исключением, и здесь, как и везде, у населения будет существовать запрос на то, чтобы жить лучше.