Завершается Зальцбургский фестиваль. Его интендант Маркус Хинтерхойзер рассказал Алексею Мокроусову о главном цикле фестиваля, посвященном Беле Бартоку, о самопознании Шостаковича, тайне песни и глубине «Аиды».
Маркус Хинтерхойзер
Фото: Анатолий Жданов, Коммерсантъ
Маркус Хинтерхойзер
Фото: Анатолий Жданов, Коммерсантъ
— Почему Барток, почему сегодня? Вы считаете, что цикл «Время с Бартоком» что-то нам подскажет?
— Барток лишен догматичности, его искусство близко всему, что происходит с миром. Он связан и с духовной ситуацией нашего времени, и с крупнейшими катастрофами ХХ века — многие его произведения были созданы в предчувствии еще Первой мировой. Оперу «Замок герцога Синяя Борода» впервые исполнили в 1918 году, ее вторая редакция создавалась в годы войны, и все, что появилось позже, принадлежит к вершинам искусства ХХ века. Барток — великий европейский композитор.
— Тогда почему его играют меньше, чем современников — Стравинского или Шёнберга? Неужели он тайное сокровище, композитор для композиторов?
— Это иллюзия, что его нет в программах. Барток постоянно в репертуаре, та же «Синяя Борода», Концерт для оркестра, Третий концерт для фортепиано — часть музыкального канона. Если следовать вашей точке зрения, не востребован Стравинский, у него тоже играют «Весну священную», «Петрушку», поздние же произведения — а это огромный массив — почти не играют.
Венгр Барток при всей связи с национальной культурой именно европейский художник. Он на редкость открыт и откровенен и при этом честен как композитор. Мне трудно это объяснить, но то, что мы называем ХХ веком, в гораздо большей степени чувствуется в его музыке, чем в музыке, например, Стравинского. В каком-то смысле Стравинский — это «искусство ради искусства», фантастически сделанное; в Бартоке же есть что-то, что мне гораздо ближе, это необыкновенно искренняя музыка.
— Многое в программе нынешнего фестиваля пересекается с Бартоком — вечер Гёрне, последние квартеты Шостаковича в исполнении Хаген-квартета. Стоит ли прояснять публике возможные ответвления цикла «Время с…»?
— Не хочется превращать фестиваль в цикл лекций, и так понятно, о чем речь. Я не учитель, слушателю надо оставить свободу, хотя да, бегство и одиночество на нашем с Гёрне вечере были важной темой, как и смерть у Шостаковича, вечные вопросы об индивидуальности. Концерты с разговорами имеют влияние на публику, но не уверен, что они так уж помогают восприятию, куда большее воздействие оказывает сама музыка. Вот наш вечер с Маттиасом Гёрне (см. «Смерть и оптимисты» в “Ъ” от 20 августа), там совершенно ясно, о чем речь. Язык стихотворений Брехта — он, как и Айслер, принужден был эмигрировать — очень конкретен в том, как люди себя ощущают в эмиграции; тоска, горечь, отчаяние — все сказано, объяснять нечего, тексты делают это сами. И поздний Шостакович познает себя сам, это лишь надо ощутить.
— Гёрне — известный фанат Айслера, вы, вероятно, нет…
— У меня давняя привязанность к Айслеру, не только к песням, но и к «Немецкой симфонии», другим произведениям, я их все знаю. Мы говорили с Гёрне об участи бегущих, принужденных покидать родные места. Гёрне давно занимается песнями Айслера, сейчас мы решили попробовать сделать из них рассказ. Песен много; критерием для отбора стало качество лирики. Брехт, Паскаль, Эйхендорф, Гёте, Ленау — это все великие стихи. Задача была в том, чтобы объединить их внутренней структурой в рассказ.
— Между лирикой Брехта и Эйхендорфа куда меньше общего, чем между Шубертом и Айслером.
— Да, и все равно это большая поэзия. Шуберт написал 600 песен, там много непритязательных текстов, их качество не сравнить с качеством музыки. Мы начали с «Одиночества» и «Моей прекрасной звезды» Шумана, а потом поставили «Комнату в отеле» — никто не заметил, что это уже Айслер, это вполне мог быть и Шуман, там в конце 22 секунды, полные горечи, напоминания о Шумане.
— Чайковский тоже писал хорошие романсы на плохие стихи — может, их исполнять без слов или заменить текст?
— Песня есть песня, она может быть убедительной даже не с такой первоклассной лирикой, как Эйхендорф, Мёрике или Гёте. Песня — одно из огромнейших чудес музыки, когда у тебя всего три или четыре минуты. Если стихи хороши — отлично, но если сама песня действительно хороша и хорошо исполнена, то ей не нужно убеждать слушателя через его рацио, логику, есть другие пути восприятия. Так у Шуберта и Шумана, так и у Айслера. Песни, может, ничего и не передают, но они напрямую воздействуют на слушателя. Я тут посмотрел по Arte фильм к 80-летию Пола Маккартни — боже, какой мелодический талант! Он написал мелодию, которую знает каждый, от Индонезии до Аляски, от Южной Америки до Индии,— «Yesterday». Что за фантастическая песня! Это особый талант, вот и у Шуберта тоже был невообразимый мелодический талант. Шуман развил литературное понимание, Шуберт — интуитивное.
— Вернулась в афишу «Аида» в постановке Ширин Нешат, без Нетребко, но постановка задумывалась ради нее?
— Повтор с нею не планировался, просто шесть лет назад «Аида» появилась не в том виде, в каком хотелось. Нешат очень интересный художник, ее биография и жизнь имеют много общего с комплексом проблем «Аиды». Постановка изменилась и, возможно, сможет и дальше меняться. Ставить «Аиду» трудно из-за количества интерпретаций, то ли дело «Катя Кабанова» или «Синяя Борода». В ней основные вопросы наших дней: война, власть, тоска людей и попытки принуждения этих людей обществом. «Аида» — гораздо больше, чем просто комический полуфольклорный спектакль, в ней серьезное содержание, Нешат в своей минималистической эстетике рассказывает о хрупкости человеческого существования.
— В «Аиде» поет Эрвин Шротт, что недавно в Зальцбурге казалось немыслимым…
— Почему?
— Из-за его разрыва с Нетребко. Будет ли она у вас петь в будущем году?
— Пока это не планируется.
— Когда Кристоф Марталер опять что-нибудь поставит в Зальцбурге?
— В будущем году. Что именно, пока не скажу.