Театр имени Комиссаржевской показал премьеру спектакля "Ваал", поставленного главным приглашенным режиссером театра болгарином Александром Морфовым по пьесе Бертольда Брехта, на российской сцене никогда не ставившейся да и на русский язык ранее не переводившейся. Комментирует ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
Сегодня в природе страстей, пожирающих Ваала, легко обмануться. Пьеса кишит прямолинейными, хотя и поэтичными диалогами на модную в начале века тему плотских отношений, сам Ваал за долг считает переспать с чужими женами и невинными невестами, гонит в дождь беременную от него Софию, пьет до смерти. Конечно, в 1918 году "Ваал" просто обязан был считаться пьесой революционной и откровенной. Почти сорок лет спустя антифашисту и иконе коммунистического искусства пришлось объясняться по поводу "Ваала". Немецкий классик оказался талантлив и в демагогической полемике. Пьесу свою не предал, извиняться не стал. Сказал, что те, кто не обладает диалектическим сознанием, "Ваала", конечно же, не поймут. А речь тут об эксплуатации творчества: Ваал сопротивляется превращению таланта в товар, и судьба его так же трагична, как и все искусство при капитализме, и это прямо-таки гражданская обязанность поэта — вести себя асоциально в асоциальном обществе.
Все-таки он лукавил, и, хотя возможность предложенной трактовки пьеса не отрицает, "Ваал" не умещается в рамках классовой борьбы. В истории литературы его место — среди образцов немецкого экспрессионизма, и, конечно же, в нем легко увидеть романтический поединок художника с бюргерством, если не экзистенциальный поединок жизни со смертью.
Для Комиссаржевки "Ваала" перевел Александр Богомолов, русский текст вышел вполне качественным. Но Александр Морфов, как и следовало ожидать, весь массив текста сохранять не стал, а сочинил свою сценическую версию. Спектакль следует канве брехтовского сюжета, но вычеркивает все кажущееся громоздким (отчего поэтический пласт пьесы сильно худеет). В ход идут новые, сочиненные на репетициях реплики, а то и целые анекдоты. Синтез получается довольно забавный, может, и небессмысленный, но явно упрощенческий.
В "Ваале" Александр Морфов увидел историю рок-поэта. На оголенной авансцене Комиссаржевки раскиданы жестяные банки из-под пива, пластиковые бутылки из-под колы, спрайта, в центре — боксерский ринг, сбоку — аппаратура рок-группы (сценография Дино Светозарева). На этом ринге могли бы происходить поединки Ваала с жизнью, но его используют как арену для соревнований, кто больше выпьет. "Ваал", как признается режиссер, напомнил ему и о хиппи 1960-х, и о судьбе "обкуренных рок-музыкантов, так безжалостно и скоропалительно тративших свои таланты и жизни: Джима Моррисона, Джимми Хендрикса, Майка Науменко".
Главную роль играет приглашенный из Александринки Александр Баргман. Ваал в его исполнении этакий среднестатистический, тяжело пьющий, но как бы знающий про жизнь что-то большее рокер. Все гламурное и буржуазное так и тянется к нему, чтобы потерять лоск и глянец, а иногда и желание жить. В спектакле Морфова это потому, что Ваал просто такой вот парень, жил, сочинял, был заражен тягой к саморазрушению и умер. Режиссер выявил самый предсказуемый конфликт — харизматической личности и тупого общества, точно как оправдывался Брехт.
Но на живой имитации рок-стилистки как раз и держится спектакль. В театре даже создали рок-группу "Ваал", все занятые в спектакле актеры в ней играют и поют, и делают это на вполне нормальном, среднем уровне рок-клуба, а для драматического театра так и вовсе отлично. "Слоников" умершего в 1991-м Майка Науменко даже исполняют на бис. "А у меня на этажерке слоники стоят", конечно, прекрасно вписывается в конфликт художника с обывателями. А основным зонгом спектакля оказывается сочиненная господином Баргманом и положенная на музыку Яна Тирсена баллада про Ваала, в которой рифмуется "нет стиха без греха" и сообщается, что "и у Пегаса был член" и, опять-таки, жил такой парень Ваал. Меж тем незадолго до зажигательного пения на сцене умирает нищий, пьяный и одинокий герой. В спектакле это происходит в каком-то подземном переходе, рядом тусуются подростки с гитарой. И этот неожиданно морализаторский финал — кто пил и беспутно жил, тот умер под забором (пусть и в рождественскую ночь, как придумал режиссер) — становится такой же данью обывательской морали, таким же общим местом, как и разговоры о гордом одиночестве творца. В момент смерти мимо Ваала проходит эффектный и безразличный господин Морфов в кашемировом пальто, так же эффектно и безразлично прошедший мимо им же выбранного спектакля.