В Музее музыки Шереметевского дворца английский пианист Джонатан Пауэлл впервые в России исполнил четырехчасовой Opus Clavicembalisticum вновь открытого британского композитора арабского происхождения Кайхосру Шапурджи Сорабджи. Рассказывает ОЛЬГА ПАНТЕЛЕЕВА.
Экземпляр первого издания Opus Clavicembalisticum (1931) весил ровно столько, сколько стоил: четыре фунта. По степени пианистической сложности это романтическое фортепиано в квадрате. Музыки в нем — по фунту в час. И тут шутки в сторону. Чтобы четыре часа (хотя бы и с антрактом) вынести интеллектуальное напряжение сложнейшей полифонии, исполнителю, конечно, требуется мощный рассудок. Но, чтобы просто выдержать четыре часа титанической техники (скачки аккордами, двойные ноты через всю клавиатуру на fortissimo и прочие вещи, не умещающиеся в сознании среднего пианиста), нужно, помимо всего прочего, обладать и немалой телесной мощью. И первым, и вторым обладает английский пианист Джонатан Пауэлл. В Великобритании он стал известен в основном как интерпретатор русской музыки. Творчеством Сорабджи занимается уже двадцать лет как исполнитель и музыковед: защитил диссертацию, сделал несколько записей и организовал в Лондоне серию концертов подзабытого композитора-отшельника.
Сорабджи не единственный, кто в XX веке избрал путь отшельника, но редко у кого встретишь столь последовательное пренебрежение к славе и духу времени. С начала 30-х годов прошлого века, прекратив публичные выступления, он исполнял свои длинные и сложные произведения только в узком домашнем кругу. Сегодня сочинениями композитора-затворника, на сорок лет запретившего их исполнение и издание, активно интересуются в Великобритании.
Однако Opus Clavicembalisticum, сыгранный в Шереметевском дворце, оказался не просто акцией, расширяющей музыкальный кругозор, но и редкой спасительной инъекцией, которых так не хватает задыхающемуся фортепианному мейнстриму Петербурга. Врожденное благородство отличает уже посадку плотной фигуры Джонатана Пауэлла за роялем. В его игре в равно неумеренных количествах сочетаются интеллектуальность и виртуозность. Немолодой уже "Стейнвей" Музея музыки в Шереметевском дворце, верно, за всю свою жизнь не припомнит, чтобы кто-то входил с ним в такой клинч, так открывал ему все поры, чтобы в многослойной фактуре, охватывающей все регистры сразу, с такой замечательной ясностью проступала контрапунктическая основа. Звучание не сливается даже при обильной педали, которой часто пользуется пианист. Звук Пауэлла будто сделан из твердого материала: в нижнем и среднем регистрах это благородный металл, вверху — сверкающий алмаз. Даже в проникновенных pianissimo он не смягчается и не перестает звенеть. Конечно, с таким туше не запоешь bel canto, но это и не нужно: суровая и абсолютно не женская музыка Сорабджи только потеряла бы от пения.
На титульном листе своей фортепианной поэмы Сорабджи оставил посвящение: "Двум моим друзьям, а также вечной славе тех немногих, кои сохранили благодать среди проклятий и отвращения большинства, чья хвала обрекает на адские муки". Концертом в Шереметевском Джонатан Пауэлл в очередной раз доказал, что на этот библейский размах композитор имел право — и в отношении общества, и в обращении со временем. И не только потому, что заставил согласиться с другим пианистом и музыковедом, канадцем Полом Раппопортом, заявившим: "Прослушивание этого сочинения — самый быстрый способ прожить четыре часа, который я знаю". Но оттого еще, что благодаря ему полувековое забвение показалось просто минутной паузой, подчеркивающей универсальность неподвластного времени языка Сорабджи.