В австрийском Хоэнэмсе проходит последний, четвертый этап «Шубертиады». С его интендантом Гердом Нахбауером — единственным сегодня руководителем музыкального фестиваля мирового уровня, остающимся в своей должности 47 лет,— поговорил Алексей Мокроусов.
Фото: Schubertiade
Фото: Schubertiade
— Разрушил ли коронавирус музыкальную жизнь?
— Надо набраться терпения на год, два или три, тогда станет окончательно ясно. Но многое разрушено уже сейчас. Прежде всего — изменилась публика.
— У вас тоже, как и на многих фестивалях этим летом, стали ходить на концерты в бюстгальтерах и шортах?
— Речь не об одежде, а о последовательности интереса слушателя к представлениям.
— Его стало меньше?
— Да. Если раньше заказывали билеты на несколько концертов сразу, то сейчас все чаще приезжают ради одного вечера. При этом по адресу заказов мы понимаем, что все больше имеем дело с новой публикой.
— Что-то вроде культурного селфи — отметиться, что был?
— Вероятно. Вот уже год я ломаю голову над тем, как фестиваль будет существовать дальше, хотя музыканты неожиданно довольны наполняемостью наших залов — в других местах они встретились с куда худшей. Они рассказывают об исчезающих слушателях в мире — и удивляются, что на «Шубертиаде» их встречают наполненные, как прежде, залы. У нас ситуация в августе была лучше, чем в июне, хотя, честно говоря, весной, когда вирус вроде бы отступил, я надеялся на возвращение к прежней жизни, что гости, отсутствовавшие у нас два года — из-за страха или еще по каким причинам,— вернутся. В 2020 году мы отказались почти от всей программы, год спустя — от ее половины. Гости из-за океана не могли приехать из-за запретов, австралийцы вообще не могли путешествовать, японцы заранее от всего отказались со словами, что не успеют привиться.
Надежду, что все вновь приедут, разрушили украинские события, из-за них и западные европейцы теперь не приехали, англичане, голландцы уверены, что Брегенцервальд — это на полпути к военным действиям. Это напомнило ситуацию с Чернобылем в 1986 году, тогда мы тоже радикально сократили программу: публики было мало, напуганные теленовостями американцы были уверены, что над всей Европой висит огромный ядерный гриб, и с тех пор они никогда уже не вернулись в прежних количествах. Так, сегодня англичане, наша верная публика, приезжавшая десятилетиями во многом благодаря многочисленным турам, тоже вернули все билеты — из-за страха перед ковидом и войной. Чем дальше люди от проблемы, которую они оценивают, тем она им кажется больше, масштабнее, чем есть.
— Но раз музыканты довольны…
— В прошлом году они вообще не видели публики. В Венской опере премьера игралась перед залом, в котором сидела пара критиков, остальным достался телевизор. Такое решение было понятно: оперный оркестр, как и хор, считается у нас госслужащими, музыкантов нельзя уволить и выставить на улицу; Венский филармонический оркестр — лишь частный бизнес этих музыкантов, они им занимаются в свободное от работы в Опере время.
— Готовы ли в этой ситуации исполнители камерной музыки, лишенные господдержки, к снижению гонорара?
— Этого пока не заметно. Исполнителям действительно важно, что они видят перед собой не только микрофон или объектив, но полный или хотя бы наполовину полный зал. Но что дальше будет с музыкальной индустрией, сохранится ли интерес публики на прежнем уровне, сегодня не скажет никто, изменилось слишком многое. Никто не знает, это временный спад посещаемости или постоянный, окончательно ли после пандемии переключатся на телетрансляции и записи те, кто прежде посещал концерты скорее по привычке.
— Это должно привести к повышению продаж дисков — у вас в фойе ими активно торгуют,— или время «физических носителей» ушло?
— Хорошо продаются лишь диски, на которых записана программа именно сегодняшнего концерта, а таких совпадений немного. Но даже если есть запись концерта на DVD, интерес небольшой. Рынок переполнен записями. Потому мы не записываем собственных проектов — слишком много работы, тонкостей с авторскими правами, слишком невелик коммерческий результат.
Пока что мы заняты тем, что наверстываем упущенные проекты последних двух лет, хотя не все из них удастся вернуть к жизни.
Публика изменилась, и это одна из ключевых проблем. Два года паузы повлияли на давно складывавшуюся традицию, если не сказать, что разрушили ее. И оперные, и концертные залы во всем мире отмечают падение интереса к абонементам. Новые поколения более спонтанны в своих решениях, им трудно зависеть от жесткого концертного календаря. У них отпуск или дела — а тут этот глупый абонемент. Тенденция к отказам обретает драматические масштабы. Говорят, Франкфуртская опера потеряла 40% абонементов.
— За сорок лет на фестивале выступали многие звезды, от Дитриха Фишера-Дискау до Игоря Левита. Кто произвел на вас наибольшее впечатление?
— К таким людям принадлежал Святослав Рихтер.
— Сразу было понятно, что перед вами гений?
— Нет, его появление не было особо эффектным. Но когда он садился за рояль, тут-то все и начиналось. Впечатлял он как музыкант. С Арнонкуром было очень интересно разговаривать. У нас было много встреч. Даже после долгого перерыва он мгновенно включался в разговор, все равно где — так, в Цюрихе после концерта мы начинали говорить так, будто прервались минутой ранее, а не несколько месяцев или даже лет назад.
— У «Шубертиады» шесть музеев, от музея Франца Шуберта до музея Элизабет Шварцкопф. Какой экспонат вам наиболее дорог?
— Договор между дирижером, придворным капельмейстером в Вене в 1880-е Иоганном Непомуком Фуксом, и одним берлинским издательством об исполнении оперы Шуберта «Альфонсо и Эстрелла». Фукс обязывался переработать партитуру так, чтобы исполнить оперу «в стиле сегодняшнего дня»,— полная противоположность нашей эпохе, когда дирижер в оркестровой яме — Гардинер, Якобс или Курентзис, здесь можно назвать много имен — стремится исполнить ноты в стиле, что существовал в момент создания, но на сцене режиссер создает совсем не тот визуальный образ, что подразумевался композитором.
— Профессия дирижера часто восхищает политиков…
— В большей степени тех, кто ставит на радикальное. Дирижер в силу своего положения властвует над музыкантами — в большинстве случаев в лучшем смысле слова. 120 оркестрантов не могут делать каждый что хочет, им предстоит исполнить совместный текст, достичь музыкального результата, в конечном счете именно дирижер добивается осуществления композиторского замысла, определяет к нему путь. Это, конечно, впечатляет политиков — дирижер получает контроль над коллективом и может придать ему форму по своему усмотрению, навязать ему свою волю.
Музыкальная интерпретация рождается скорее подсознанием, чем навязыванием своей воли и принуждением оркестра. У дирижера нет собственного инструмента, он не может сам музицировать, его проблема — он не может работать без других людей. И в этом смысле это самая трудная из всех музыкальных профессий.
— Но и политики не могут ничего делать одни, они нуждаются в соучастии, не потому ли их так восхищают дирижеры?
— Конечно.