В Большом зале Филармонии прошел концерт пианиста Григория Соколова, выступающего в Петербурге, как правило, один раз в сезон.
Каждое появление Григория Соколова в Филармонии — кульминация сезона. И каждый год — три отделения вместо двух, причем последнее состоит из восьми-десяти выступлений на бис; публика вскакивает после каждого биса и аплодирует стоя. На Григория Соколова идут, как ни высокопарно это прозвучит, за чудом. Даже коллеги по ремеслу, у которых, казалось, все чудеса пианизма описаны и пронумерованы, беспокоят друг друга вопросом: "Как ему это удается?" Игра Григория Соколова полна труднообъяснимых акустических таинств: дифференциация звучности у него — как лабораторный анализ. Его контакт с роялем заставляет инструмент извлекать какие-то невероятные тембры, которые пианист расставляет на нужные места с точностью каллиграфа.
На этот раз первое отделение было отдано Шуберту, его поздней сонате ля-мажор. Ее очень любил Святослав Рихтер и вспоминал, как консерваторские спецы отговаривали его: "Зачем вы играете Шуберта? Шумана надо играть". Действительно, Шуман покраше, поразнообразнее, повиртуознее. Это катехизис академического пианизма. А что Шуберт? Сам Шуман обругал его за "божественные длинноты" в партитурах. По Григорию же Соколову, в этих длиннотах припрятаны тропинки, которые могут привести в хранилища неких таинств. Григорий Соколов, склонясь над роялем и словно заговаривая его, ищет и находит эти лазейки. Andantino — самая медленная и самая божественно длинная часть сонаты, полная труднообъяснимых акустических пустот, — оказалась у него резервуаром неожиданных смыслов, спрессованных почти до критической массы.
Но и Шопен у Григория Соколова — не вполне тот Шопен, который вечно юный, печальный и со взъерошенной шевелюрой. Хотя пианист и не склонен к вычурности на манер, скажем, Глена Гульда, Шопен у него ненормативный: слишком много думающий, не юный, не печальный. Шопен "для внутреннего употребления", ни в коем случае не салонный. Экспромты, ноктюрны, полонез-фантазия — пианист расставил программу на cresscendo, приберег звучность для финала. Пожалуй, теперь многие поколения пианистов будут говорить, тыча в ноты Шопена: "А Соколов вот в этом месте..."
А то, что он делает из барочной клавирной музыки, — могильная плита для музыкального аутентизма, теряющего в последние годы свой модный авторитет. Григорий Соколов, игнорируя риторику аутентистов, возвращает доброе имя традиции интерпретации. Его барочная вязь, может, чем-то и грешит против трактатов Куперена или Маттезона, однако звучит при этом не только стилистически корректно, но и обезоруживающе оригинально. Такое нехарактерно прозрачное, невесомое барокко конструирует только Григорий Соколов. Барокко пианист играл на бис целых сорок минут, и только после этого зал почувствовал его усталость и смилостивился, отпустив его до следующего года.
ВЛАДИМИР РАННЕВ