Хотя весна медленно, но верно приходит в наш город, Петербург никогда не забывает о зиме. Один нежданный снегопад в конце марта — и вокруг снова серость и сумрак. Ясно, что весна пройдет, лето начнется и кончится, день снова станет короче и большую часть года мы, как всегда, проведем в холоде. В таком климате архитектура просто обязана служить средством цветотерапии. Об эволюции цвета в палитре Петербурга рассуждает обозреватель "Ъ-Дома" АЛЕКСЕЙ ЛЕПОРК.
Цвет вообще не самая простая тема для архитектора. Экспериментировать на фасаде опасно, поскольку удержаться в пределах вкуса довольно сложно. Поэтому для пуристов он, например, вообще не существует — правда материала превыше всего. Петербургскую палитру определили обстоятельства, при которых возник наш город. Понятно, что при Петре I формы, планы, структура зданий — все заимствовалось с Запада. Своего было не очень много, а если и было, то именно в цвете. И здесь речь прежде всего — о золоте. Использование золота в оформлении зданий вообще, по сути, православная традиция. Сложно припомнить хоть один ярко-вызолоченный купол в католической традиции (не говоря про протестантскую, где это исключено по определению). А примета Петербурга — шпили и купола вызолоченные, "чтобы чаще Господь замечал". Но этим своеобразие Петербурга не исчерпывается.
Еще одной приметой петербургской архитектуры всегда была штукатурка (камня не хватало), такого количества оштукатуренных стен нет ни в одном большом европейском городе. И сегодня это порождает известную дилемму — история или климат. Перекрашивать ли фасады в аутентичные цвета, или искать новое здравое цветовое решение. Отметим, что мода на исторически достоверные цвета пришла к нам из Европы, там в 70-80-е годы XX века эта тема активно дискутировалась. Но следование принципу аутентичности не всегда приносит радостные плоды. Показательный пример — Строгановский дворец. Все привыкли к тому, что он всегда был бело-зеленым. Но два года назад ему вернули подлинность и он стал бледно-розовым. С одной стороны, растреллиевское творение стало подлинно рокайльным почти, как дворцы Фишера фон Эрлаха в Вене. Но, с другой стороны, прошло два года — и со стороны Невского дворец стал просто серым и грязным, с осени и до ранней весны он практически неразличим на фоне свинцового неба. Прекрасное рококо завяло в атмосфере мегаполиса. Чтобы все заискрилось, чтобы стали заметны лепные орнаменты, решетки, картуш, требуется подсветка.
Или вот не первый год периодически заходят разговоры, а не перекрасить ли нам Зимний дворец. Ведь изначально он был песочного цвета с прожелтью и белыми орнаментами. Идея ясна — теплое большое пятно на фоне угрюмого питерского неба и подчас свинцовой Невы. Сейчас здание смотрится совершенно иначе, но выглядит по-своему эффектно и контрастно. Стоит ли возвращаться к оригиналу? Очевидно, что, став бледным, дворец погаснет и сольется с окружением. Этот ряд можно длить до бесконечности. Даже большие специалисты по архитектуре XVIII века сразу не ответят, какого цвета были здание Двенадцати коллегий или Кикины палаты (вряд ли их нынешнее красно-белое великолепие изначально). И ведь не случайны были колористические поиски Растрелли. Всем известно, что Екатерининский дворец в Царском Селе поначалу был бело-синий с золотом. Французское рококо такой пестрой роскоши никогда бы себе не позволило, и дело не только в деньгах. Но и в русском менталитете. Вспомните классические постройки русского XVII века, ну, к примеру, нарядную московскую церковь Покрова в Филях (1690-1693 годы) — кирпич и белый камень. Сильный и простой контраст, как и в нынешней окраске Двенадцати коллегий, — это всегда работает. Или ярославская архитектура с ее изразцовыми деталями — как заметил еще в 1910 году классик петербургского мифотворчества В. Курбатов, "для бесконечной и однообразной снежной русской равнины слишком дороги яркие и чистые цвета". Именно это позволило петербургской архитектуре, усвоив чужие традиции, обрести и редкую самобытность. Например, мода на английскую неоготику заставила Ю. Фельтена по-новому взглянуть на русскую старину и подарить Петербургу такой "кондитерский" шедевр, как Чесменская церковь.
С классицизмом все проще. Ясные, хотя и сдержанные контрасты. Желто-белое, зелено-белое, серо-белое. Привычно и естественно. Но не только эволюция вкуса и переход к ампиру породили свойственный палитре Петербурга такой интенсивный желтый, какого нет во всей Европе. Климат, а вернее, желание архитекторов его обмануть, тоже постарался — Сенат и Синод, как и Адмиралтейство, сияют яркими пятнами, внося энергию и жизнь. А ведь когда-то ампирные цвета казались горожанам на редкость вульгарными. В Генеральном штабе после последней реставрации фасадов вызолотили балясины, и все стали задаваться вопросом: правда или выдумка? (судя о видах XIX века — правда). Но, в любом случае, получилось не без шика — не беда, что есть легкий налет Versace, зато какой приятный блеск.
Эклектика по определению была пестроватой, но зато расцветила город. Во-первых, неорусскими церквями. Их потом поубирали в 1920-1930-е, осуществив мечту неопалладианцев, а вот Спас на Крови — не успели. И вряд ли кто-нибудь, кроме ортодоксальных классицистов, об этом сожалеет. А ведь это же просто пасхальное яйцо Фаберже гигантского размера — сияющее и переливающееся. Конечно, и Фаберже до сих пор многие ругают — плохой вкус, китч, но зато ни у кого нет таких эмалей, таких полутонов и такого мерцания. Кстати, и современные архитекторы пытаются кое-что делать в этом направлении — взять, к примеру, элегантно парфюмерный небоскреб LVMH К. де Порцампарка в Нью-Йорке или новую радужную Torre Agbar Ж. Нувеля в Барселоне.
Бурное строительство доходных домов во второй половине XIX века в сочетании с уходом от классицистической традиции еще больше оживило город. Доходные дома должны были обладать индивидуальностью и быть привлекательными для арендаторов. Многие из них за годы советской власти стали однотонными, но стоит их раскрасить — и они оживают. Так, к примеру, дом на углу Невского и Рубинштейна несколько лет назад перекрасили в три тона, и вдруг стало ясно: какая это хорошая, качественная постройка. Тогда же, в конце XIX века, стали делать мозаичные вставки — сказочно переливающиеся золотом на фасадах училища Штиглица, архива на Миллионной, Общества поощрения художеств на Большой Морской. Пикантности добавил модерн. Конечно, наш северный модерн так и не дошел до почти разнузданного чешского ликования или венских византинизмов. Зато обогатил облик Петербурга майоликовыми панно. На Большой Зеленина есть такой дом — рассматривать его забавно и увлекательно. Жаль, что не сохранились панно Рериха на Большой Морской, стоило бы его восстановить. Или вот на площади Труда был такой портал на одном из домов (теперь он в Музее истории города). Но главный петербургский шедевр, конечно, — мечеть. Ее бирюзовое сияние завораживает и манит, а Восток в облике мечети предстает как сладость и мечта. В известном смысле, даже неплохо, что этих построек осталось немного — зато они, как драгоценности на сдержанном фоне. Не случайно среди цветного российского хаоса сформировался наш главный (наряду с Малевичем) вклад в мировое искусство XX века — Василий Кандинский. Ему цвет открылся в русской деревне в Вологодской губернии, где он вошел в яркий, пестрый, весь покрытый размашистыми орнаментами дом. Кстати, собственно, про краску с таким аппетитным смаком, как Кандинский, не писал никто.
Советское время выдалось скучным. Конструктивизм был серым (по бедности), сталинский классицизм охристым, догматический функционализм породил бескрайние равнины бесцветных новостроек, неразличимых и не узнаваемых. Одна из немногих попыток оживить облик города была предпринята в 1970-е — появился дом "Синяк" за гостиницей "Ленинград". Он, бесспорно, безобразен на вид, но это не достаточное основание для того, чтобы отказаться от самой идеи. Одна из причин краха модернизма в этом и состояла — в тотальной безликости. Отсюда и все эксперименты последней четверти XX века. Даже high-tech при всей своей конструктивности цветом отнюдь не пренебрегал. Центр Помпиду Ричарда Роджерса как поклонников, так и противников вдохновил именно разноцветными синими, красными и желтыми коммуникациями, разбросанными по стеклянному фасаду. Веселенькая такая фабрика искусств. Ричард Роджерс и потом от этого не отошел, тем и узнаваем — в его постройках тонко просчитаны цвета конструкций, оттого многие из них так элегантны. То, что это именно Роджерс, понимаешь именно по детали, как, к примеру с Wood street 80 (европейская штаб-квартира Daewoo) в Лондоне: подходишь — и видишь тонкие цветные линии, элегантную и филигранную простоту.
Конечно, поскольку цвет — достаточно сильное средство, бывают и катастрофы — и даже у Роджерса (Потсдамер Платц в Берлине), или, к примеру, все творчество англичанина Вилла Алсопа — просто одна пестрота. Алсоп все здание строит из пестрых цветных квадратиков, от этого рябит в глазах — кислотность хороша все же в меру. Одним же из немногих последовательно "цветных" архитекторов XX века был мексиканец Луис Бараган. Знаменитой стала фраза Барагана о его архитектурном credo — "чтобы дома и под дождем смеялись". Он немного строил, по большей части виллы. Долго, неспешно размышлял над цветными стенами, рефлексами и отражениями тонов, игре оттенков у воды и посреди зелени, создавая именно из цвета органическую архитектору при всей ее строгости и лаконичности. Его самым знаменитым шедевром стали пять цветных высоток на въезде в один из новых районов Мехико (Cuidad Satelite, 1957). Красота столь же простая, сколь и немыслимая. Более чем захватывающее решение для такого пространства, как площадь Мужества, например. Понятно, что, прежде чем начинать что-то делать с цветом, надо очень крепко подумать — о традициях, климате, о вкусе, современности, но на то архитектура и искусство, чтобы время от времени менять палитру. Вот и Мариинский театр, например, на время балетного фестиваля в этом году вместо привычного голубого занавеса повесил черный с красным a la Кармен, неожиданно, но чувственно и витально.