Глеб Панфилов думает, что Николай Романов не знал

Вчера в киноцентре "Ленинград" состоялась петербургская премьера фильма Глеба Панфилова "Романовы. Венценосная семья".

       "Романовых" надо смотреть, забыв о конъюнктурной истерике вокруг венценосной семьи, о невыносимой пошлости "покаянной" риторики, которой не удалось избежать режиссеру. В отличие от Никиты Михалкова Глеб Панфилов сберег дар всматривания в реальность. Как ни парадоксально, "Романовы" рифмуются с его фильмом 1975 года "Прошу слова". Брежневский официоз приветствовал его как гимн простому председателю горисполкома. Официоз-2000 приветствует "Романовых" как гимн простым венценосцам, которые любили друг друга и умели смеяться, совсем как настоящие. "Прошу слова" было скрытым, безжалостным памфлетом. "Романовы" тоже кажутся порой сатирой. Очевидно, режиссер не хотел этого: беды Романова он объясняет тем, что тот "не знал", ему "не докладывали", совсем как товарищу Сталину, который тоже никогда не был в курсе. Но изображение само по себе оказалась сильнее. Оба фильма — о хороших и глупых людях, которые взялись за несвойственное им дело и, желая лучшего, убили своих близких. Безответственный, проще говоря, невменяемый император Александра Галибина и его психопатка-жена сами сделали своих детей заложниками истории. Расстрел семьи не был чем-то из ряда вон выходящим в Европе. В 1903 году офицеры растерзали сербскую королевскую семью, в 1908 бомба разметала короля Португалии с сыном: Николай знал. Но только накануне расстрела он понял свою вину и обрадовался тихому семейному счастью, пусть и под арестом. Если бы он отрекся и ушел рыбачить и пилить дрова, так же пряча от Алекс в голенище фото любовниц, лет на двадцать раньше, а не трескал бы коньячок в салон-вагоне, шарахаясь от слова "конституция", как от дурной болезни... Ключевой диалог фильма — Николай спрашивает сына Алексея: "Скажи, я был хорошим царем?". Что ответить? "Я тебя очень люблю, папа". История не знает сослагательного наклонения. Аляповатое изображение темных сил можно простить. Их присутствие хотя бы напоминает, что в России что-то происходило помимо венценосных прогулок и чаепитий.
       Соображения о благотворном влиянии цензуры на художников, популярные в России, глупы или подлы. Но советская цензура сделала великое дело, запретив в свое время Василию Шукшину и Глебу Панфилову обращаться к фигурам Стеньки Разина и Жанны д'Арк. Благодаря цензуре, родились два крупнейших режиссера, оставивших клинически точные портреты 1970-х годов. Теперь господин Панфилов исполнил давнюю мечту погрузиться в прошлое. Но его острое чутье на современность дает себя знать и в костюмной реконструкции. Блестящие молодые актрисы, играющие великих княжен — Ольга Буданова, Ольга Васильева, Ксения Качалина и Юлия Новикова — смеются и грустят, как любые современные девушки. И когда им приходится пожертвовать локонами — после кори выпадают волосы — их стриженые головы напоминают не столько о самых знаменитых жертвах мирового кино — Фальконетти в "Страстях Жанны Д'Арк" Дрейера или Эмманюэль Рива в "Хиросиме, моей любви" Алена Рене, сколько о девушках из группы "Полиция нравов". Только благодаря их органичности и таланту композитора Вадима Бибергана можно поверить в исполнение княжнами романса на стихи Блока. В истории Блок и Романовы существовали в параллельных, не пересекающихся мирах, как, собственно говоря, существовали сама Россия и Романовы. Теперь эти миры пересеклись в бесконечности искусства. А бледное лицо и расширенные зрачки Михаила Ефремова в роли Александра Керенского делают трибуна революции родным братом накокаиненного денди из модного найт-клуба.
       Интуитивная чувствительность ко дню сегодняшнему спасает режиссера даже тогда, когда он, казалось бы, сделал все, чтобы на корню загубить впечатление от фильма. Слащавым диссонансом к жуткой сцене расстрела звучит документальный финал: 20 августа 2000 года новоявленных святых чествуют в Храме Христа Спасителя. Бумажные иконки в руках прихожан должны, по замыслу режиссера, замкнуть кровавый исторический круг. Но у вменяемого зрителя, только что сопереживавшего доктору Боткину, отказавшемуся в обмен на жизнь оставить своих пациентов, не может не возникнуть протест, когда он видит на иконе только Романовых. В конце концов, в отличие от Николая, для которого насильственная смерть была профессиональным риском, слуги сами выбрали свою судьбу. Та социальная трещина, которая привела к революции, лишь расширяется, когда Боткина, Демидову, Труппа и Харитонова снова оставляют в людской. А память о них сохраняет только Глеб Панфилов.
       МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ