"Сила топонимики" — так называется очерк Беллы Улановской ("Знамя", 2001, # 3). Строили чеченские шабашники в 60-х ферму на краю тверского села. С тех пор крышу и кирпичи растащили, а место, поросшее молодым леском, до сих пор называется ферма Грозный. Строила чеченская хозрасчетная бригада дома и сараи в псковском селе Алоль: "Поколение сосланных, потом поколение плотников Нечерноземья, затем поколение беженцев — неисчерпаемые возможности совершенствования русского языка". "Сила топонимики" не только о чеченцах. Бегущая короткими перебежками, ироничная проза Улановской — о пестроте жизненных укладов живущих бок о бок аборигенов и пришлых. И еще — о том, как бы прислушаться к говору народа, навязанного во враги, как бы узнавать в его именах не угрозу, а названия птиц и чувств, явлений природы и славных дел.
Канва эссе Елены Шварц "Литературные гастроли" ("Знамя", 2001, # 1) — международные поэтические фестивали. На болгарском озере Охрид, в Гефсиманском саду, в пещере святой Елены и посреди Атлантики Шварц — "странник и пришлец" русской поэзии. Никто не слушает и не понимает русские стихи на этих фестивалях, в "этих литературных шапито". Русский язык — синоним странности. Вот автор стоит в очереди в лондонский музей и шепчет: "По прихоти своей скитаться здесь и там". "This lady is mad", — объясняет стоящая рядом мамаша своему ребенку. Вот сбегает со скучных чтений, чтобы потрогать славянские буквы, вырезанные святым Кириллом на камнях охридского монастыря. Мир автора — это мир его странного языка. Воображаемое отделено от реального, в лучшем случае, точкой (прицелом магического объектива). "Я увидела в этот миг двух птичек-bluejack'ов... прицелилась в одну из них из пальца и нажала воображаемый курок... она, как громом пораженная, рухнула на землю. Выждав секунду, я поступила так и со второй. Птицы посидели, отряхнулись и улетели".
Поэтические подборки мартовской "Звезды" — женские. Любовь, религия, смерть и секс так сплетены в стихах Татьяны Вольтской и Полины Барсковой, что не всегда разберешь, в какой именно из этих "духовок" пекутся их метафоры. Рядом с дамской лирикой глава из книги Вячеслава Миронова "Я был на этой войне" — не на своем месте. Проза капитана Миронова — адреналиновый китч на материале первой чеченской войны. "Траки танков молотят плоть, наматывают на катки кишки". "Я научился развязывать языки." "Крови, крови, крови хочу". Почему редакция не отделила это явление от изящной словесности, почему не выразила к нему своего отношения, как в прошлом номере — к чеченским репортажам Анн Нива? Почему не поместила в публицистический раздел рядом с "Исповедью смертника" Вячеслава Шараевского? Признания последнего заключены комментарием Александра Мелихова "Кого мы казним?". Сочинение Миронова, построенное на крутых клише, — повод задуматься о причинах столь стремительного превращения позорной военной повседневности в боевик. К разряду жесткой публицистики в "Звезде" можно отнести и опус Ольги Чайковской "Великий царь или Антихрист?". Цель Чайковской — сделать "достоянием общества" сведения о петровском застенке, Преображенском приказе и Всепьянейшем соборе. Любители отечественной истории в популярном изложении прочтут с интересом.
Девятнадцать виньеток Александра Кушнера "С Гомером долго ты беседовал один" открывают раздел литературоведения и критики. Поэт болтает с читателем о месте "Илиады" и "Одиссеи" в русской культуре и своей судьбе. Бытовая оптика Кушнера, как всегда, сфокусирована на мелочах. Творения Гомера в таком приближении — тонкий механизм (вроде часового), разобранный на части и при этом продолжающий работать. Филолог-славист Омри Ронен в лирическом наброске "Контрапункт" рассказывает, как совпадения, связанные с Ильфом и Петровым, образуют в его жизни "занимательный контрапункт". Биографические переклички наводят на резкость взгляд филолога: Ронен подозревает "Лолиту" в стилистическом родстве с "Одноэтажной Америкой". На неожиданных сопоставлениях строит свою статью "Как играть Шопена" и Рейн Карасти. Он пытается понять, почему перестроечная критика всегда теряла точку опоры в разговоре об "учительской роли" романа Владимира Дудинцева "Белые одежды", сближаемого Карасти с "Волшебной горой" Томаса Манна.
Петербургский журнал "Новая русская книга" (НРК) — перископ интеллектуального книжного рынка. Рецензии НРК, представляющие практический интерес для читателя, можно разделить на две группы. Первая — написанные увлекательно и подогревающие любопытство. Так в шестом номере НРК рассказывает о судьбе Василия Филиппова и его новой книге стихотворений Валерий Шубинский. Так Никита Елисеев призывает "поубавить восторги" по поводу нашумевшей "Кыси" Тытьяны Толстой. Так Михаил Трофименков воспевает "левую мысль" в связи с появлением перевода "Общества спектакля" Ги Дебора, а Михаил Велижев рекомендует "Литературные скандалы пушкинской эпохи" Олега Проскурина. Ко второй группе относятся рецензии, позволяющие до поры до времени не читать книгу, но знать о ней достаточно. Отметим отзывы Игоря Вишневецкого (о переписке Игоря Стравинского с русскими корреспондентами), Надежды Григорьевой (о книге Эрнста Юнгера "Рабочий"), Майи Лавринович (об исследовании Якова Гордина "Кавказ: земля и кровь"). Сюда можно было бы отнести и статью Алексея Плуцера-Сарно "Как в России составляют словари". Однако у нее — другое, курьезное достоинство. Прочтя ее (а посвящена статья словарям русского мата), можно смело утверждать, что о мате вы знаете достаточно. Известный специалист по всему низовому и карнавальному, Плуцер-Сарно не только научно объясняет, "что же такое русский мат", но и предлагает читателю россыпи прямых выражений и эвфемизмов. Осведомленность филолога смутит самых искушенных матерщинников.
ИГОРЬ БУЛАТОВСКИЙ