Константин Лопушанский стряхнул с себя век-волкодав

       Вчера в Доме кино состоялась премьера фильма Константина Лопушанского "Конец века".

       Нынешний киносезон войдет в историю российского кино как сезон подведения итогов. Один за другим разомкнули уста те, кто медленно запрягают и мягко стелют, снимают, не торопясь, но наповал. Очевидно, "большое" отодвинулось на достаточное расстояние, чтобы режиссеры его разглядели и предложили свои формулы времени, стряхнув с плеч тушу века-волкодава: Александр Зельдович снял "Москву", Олег Ковалов — "Темную ночь", Константин Лопушанский — "Конец века".
       Господин Лопушанский ("Письма мертвого человека", "Русская симфония") пользуется у критики "статусной" репутацией. Ученик и ассистент Андрея Тарковского, хранитель его памяти, пророк Апокалипсиса, истовый апостол "духовности" — всех этих общих мест достаточно, чтобы закрепить за ним место в истории и снисходительно не обращать внимания на эстетические качества его фильмов. "Духовка", одним словом, предсказуемая, правильная, утомительная.
       "Конец века" — новая режиссерская интонация, перемена участи, смена самой атмосферы авторского кинематографа господина Лопушанского. Вместо конца света, оживающих мертвецов, атомных бомбоубежищ, разрухи и потопа, коптилок и дрезин — комфорт неврологической клиники, укрытой польскими соснами. Вместо крика — негромкая беседа цивилизованных людей, для которых сам Конец света — не более чем гипотеза: "вы же понимаете". Вместо истерической сумятицы накатывающих друг на друга образов — почти бергмановское всматривание в женские лица на долгих крупных планах. Вместо мощных аккордов религиозной классики европейской музыки — прозрачный, но от этого не менее мистический джаз Валерия Белинова.
       Господин Лопушанский — из тех интеллектуалов, для которых встреча с книгой, музыкой, теорией — событие личной жизни. Возможно, явлением "Конца века" мы обязаны увлечению режиссера теориями Станислава Гроффа, польского психиатра и философа, использовавшего причудливые субстанции для пробуждения у своих пациентов воспоминаний о прошлых жизнях. Казалось бы, что общего между Константином Лопушанским и ЛСД? Но психоделическая революция — объективный факт современной культуры, и чуткость к ней режиссера "тарковской школы" одновременно и делает ему честь, и подтверждает ее необходимость.
       Сюжет, естественно, притчевый. В клинике профессора Станьковского (Роман Виктюк долго кокетничал, что не любит "этот целлулоид", но сыграл отлично, несмотря на свою органическую неспособность запоминать текст) всем желающим смывают, как изображение с запрещенной цензурой пленки, воспоминания, без которых так легко жить в прекрасном и прагматичном новом мире. Преуспевшая в немецких СМИ эмигрантка (Светлана Сверко) привозит в клинику свою мать (Ирина Соколова), жертву реформ, живущую прошлым и не способную "перестроиться". Самое грозовое из воспоминаний — октябрьское, 1993 года, кровопролитие в Москве, убившее ее друга, выступавшего за Верховный Совет, и ранившее дочь, находившуюся по другую сторону баррикад (господин Лопушанский впервые проявил себя как мастер работы с хроникой).
       Мораль очевидна: жить без памяти невозможно, умирать — тем более. Память — единственное, что придает смысл и жизни, и смерти. Вытравить ее невозможно: беспамятство — всего лишь иллюзия. Но Константин Лопушанский — впервые — не навязывает простую истину зрителям. Он заставляет их шаг за шагом проходить тот же путь, что проходят его героини. Кажется, он сам не решил, нужны ли воспоминания ему самому. И подобная, такая понятная человеческая нерешительность оборачивается сильнейшим режиссерским козырем. Мораль рождается из неторопливых прогулок по парку, из женских глаз, из проездов по автобанам, из падающей листвы, из шелеста музыки.
       МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ
       

Картина дня

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...