Вчера в Доме кино состоялась премьера фильма Константина Лопушанского "Конец века".
Нынешний киносезон войдет в историю российского кино как сезон подведения итогов. Один за другим разомкнули уста те, кто медленно запрягают и мягко стелют, снимают, не торопясь, но наповал. Очевидно, "большое" отодвинулось на достаточное расстояние, чтобы режиссеры его разглядели и предложили свои формулы времени, стряхнув с плеч тушу века-волкодава: Александр Зельдович снял "Москву", Олег Ковалов — "Темную ночь", Константин Лопушанский — "Конец века".
Господин Лопушанский ("Письма мертвого человека", "Русская симфония") пользуется у критики "статусной" репутацией. Ученик и ассистент Андрея Тарковского, хранитель его памяти, пророк Апокалипсиса, истовый апостол "духовности" — всех этих общих мест достаточно, чтобы закрепить за ним место в истории и снисходительно не обращать внимания на эстетические качества его фильмов. "Духовка", одним словом, предсказуемая, правильная, утомительная.
"Конец века" — новая режиссерская интонация, перемена участи, смена самой атмосферы авторского кинематографа господина Лопушанского. Вместо конца света, оживающих мертвецов, атомных бомбоубежищ, разрухи и потопа, коптилок и дрезин — комфорт неврологической клиники, укрытой польскими соснами. Вместо крика — негромкая беседа цивилизованных людей, для которых сам Конец света — не более чем гипотеза: "вы же понимаете". Вместо истерической сумятицы накатывающих друг на друга образов — почти бергмановское всматривание в женские лица на долгих крупных планах. Вместо мощных аккордов религиозной классики европейской музыки — прозрачный, но от этого не менее мистический джаз Валерия Белинова.
Господин Лопушанский — из тех интеллектуалов, для которых встреча с книгой, музыкой, теорией — событие личной жизни. Возможно, явлением "Конца века" мы обязаны увлечению режиссера теориями Станислава Гроффа, польского психиатра и философа, использовавшего причудливые субстанции для пробуждения у своих пациентов воспоминаний о прошлых жизнях. Казалось бы, что общего между Константином Лопушанским и ЛСД? Но психоделическая революция — объективный факт современной культуры, и чуткость к ней режиссера "тарковской школы" одновременно и делает ему честь, и подтверждает ее необходимость.
Сюжет, естественно, притчевый. В клинике профессора Станьковского (Роман Виктюк долго кокетничал, что не любит "этот целлулоид", но сыграл отлично, несмотря на свою органическую неспособность запоминать текст) всем желающим смывают, как изображение с запрещенной цензурой пленки, воспоминания, без которых так легко жить в прекрасном и прагматичном новом мире. Преуспевшая в немецких СМИ эмигрантка (Светлана Сверко) привозит в клинику свою мать (Ирина Соколова), жертву реформ, живущую прошлым и не способную "перестроиться". Самое грозовое из воспоминаний — октябрьское, 1993 года, кровопролитие в Москве, убившее ее друга, выступавшего за Верховный Совет, и ранившее дочь, находившуюся по другую сторону баррикад (господин Лопушанский впервые проявил себя как мастер работы с хроникой).
Мораль очевидна: жить без памяти невозможно, умирать — тем более. Память — единственное, что придает смысл и жизни, и смерти. Вытравить ее невозможно: беспамятство — всего лишь иллюзия. Но Константин Лопушанский — впервые — не навязывает простую истину зрителям. Он заставляет их шаг за шагом проходить тот же путь, что проходят его героини. Кажется, он сам не решил, нужны ли воспоминания ему самому. И подобная, такая понятная человеческая нерешительность оборачивается сильнейшим режиссерским козырем. Мораль рождается из неторопливых прогулок по парку, из женских глаз, из проездов по автобанам, из падающей листвы, из шелеста музыки.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ