Вышел в свет первый номер журнала "Paris-Париж. По-русски о Франции", созданного парижским петербуржцем Валерием Прийменко.
Валерия Прийменко, двадцать два года живущего во Франции, помнят в Петербурге как блестящего фотографа издательства "Аврора" и человека, обладавшего даром исполнять наяву свои мечты. Журнал "Париж" — пример такой реализовавшейся мечты. Как любой проект, ориентированный на возвышенные, но заболтанные, опошленные ценности диалога культур, он вызывает сначала опасения: не для парадной ли демонстрации взаимной любви он сделан? Не грозят ли нам снова мемуары о "Русских сезонах", кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, русские корни французских звезд и прочие пыльные радости.
Опасения развеиваются, стоит прочитать строки из дневника писателя и журналиста Манука Жажояна (1963-1997): "Французы: самые остроумные тупицы, самые поверхностные мудрецы, самые образованные невежды, самые любезные хамы". Или слова французского переводчика, ученика Ефима Эткинда Андрея Марковича: "Пушкин — пустое зеркало русской истории и русского сознания". Ничего себе диалог! Но — это чувство по мере чтения растет — только так, непритворно и откровенно, диалог и можно вести. Остальное — ритуальные пляски, китайские церемонии.
А "Париж" — журнал неместечковый, неказенный и нелицемерный. Неместечковость его и в полиграфическом качестве, и в том, что "Париж" — не набор текстов, а журнал с собственной драматургией, и в отборе участников диалога. Избежав искушения созвать в журнал всех друзей и знакомых, господин Прийменко доверил представительствовать за Петербург людям, в современной культуре значительным, но не медиатизированным: художникам Александру и Василию Трауготам, литератору Самуилу Лурье, искусствоведу Наталье Бродской. Избежав второго искуса — сыграть на знакомых русскому читателю именах — он публикует тех, кто сейчас, сию секунду представляет живую французскую литературу: неутомимого, несмотря на свои 78 лет, анархиста и пацифиста Франсуа Каванна (Francois Cavanna) или "бесстыдную" Амели Нотомб (Amelie Notombe), автора ядовитого романа о токийской корпорации, где ей довелось мыть туалеты. По сравнению с ними русская проза в "Париже" хромает: Анатолий Гладилин или парижский "чернушник" Дмитрий Бортников — писатели слабее, чем тот же Каванна.
Но при такой требовательности к авторам журнал получается по-хорошему "деревенским". Париж — большая деревня, где все всех знают. Каванна, забывший ключи от квартиры, два часа молча сидит у подруги дочери друга господина Прийменко, а Жорж Брассанс (Georges Brassence), наоборот, не только оставлял ключ, но и научился первым гитарным аккордам у правозащитника Армана Малумяна, друга — в свою очередь — переводчицы великого шансонье Киры Сапгир.
Необходимость выговорить и заговорить все существующие стереотипы касается не только России и Франции. Каванна издевательски резюмирует клише чехов, поляков, бытовавшие во время войны: "Только скажи поляку: 'Наполеон', — и он вытянется по стойке 'смирно. Скажи ему, что ты француз, он тебя прижмет к груди (...) и поскребет в кармане, нет ли случайно щепотки пыли от окурка, чтобы тебе подарить". Нина Божидарова публикует абсурдистский монолог не цыгана, но похожего на цыгана болгарского парня, запутавшегося в поисках национальной идентичности. Отношение Нотомб к Японии ясно без комментариев.
Существует фривольное представление, что иностранный язык лучше всего учить "на подушке". "Париж" подтверждает, что понять чужую культуру можно через женщину: остарбайтершу Марию, встреченную на немецком заводе Каванной, или даже русскую вамп из романов декадента Пеладена (Peladaine, 1858-1918). "Княгиня Софья Нарискина Менчиков (так) дала обет целомудрия для того, чтобы отдаться целиком революции. Но после того как она израсходовала все свое состояние, она уступает домогательствам князя Игнатьева за миллион рублей, которые она отдает революционерам, и отравляет себя. Роман кончается восклицанием: 'Святая Софья!'" — пишет литературовед Мишель Нике (Michel Nique).
Мораль сей басни такова: абстрактно любящие, но не совсем знающие и понимающие друг друга культуры, должны сначала наговорить кучу обидного и даже глупого, а потом слиться в объятиях: не по государственному расчету, по любви.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ