На Пушкинской, 10, в Музее нонконформистского искусства открыта выставка "Александр Арефьев. Банная серия. 1949-1950".
Запоздавшее на 75 лет зачарованное открытие прелести и драматизма неожиданного, непридуманного, неудобного ракурса женского тела кажется диким анахронизмом. Еще более дикими кажутся слова самого Арефьева: "Мы не знали Дега, который знал замочную скважину, а в ней раздевающуюся балерину". Но откуда им было знать импрессионистов, мальчишкам, которых на излете 1940-х годов повыгоняли из Средней художественной школы (СХШ) и которые вошли в историю городского искусства как "первое подполье": Александру Арефьеву, Шалому Шварцу, Владимиру Шагину, Рихарду Васми? Их модернизм был интуитивного свойства. В глухие годы борьбы с "формализмом" и "космополитизмом" они — чуть ли не случайно — восстановили связь с экспрессивной "ленинградской школой" 1920-х годов.
По воспоминаниям современников, Арефьев, Арех, был фигурой, мягко говоря, колоритной. Талантливый наркоман, лагерник и скандалист, он мог то объявить себя евреем в разгар движения "отказников", то завалиться в тапочках на босу ногу в Москву к однокашнику по СХШ Илье Глазунову, чтобы тот походатайствовал перед Сусловым о бесплатном вывозе работ в парижскую эмиграцию. Впрочем, эта история могла быть и придумана самим Арефьевым. В Париже он протянул недолго. Когда ажаны вскрывали дверь в его квартиру, чтобы забрать тело художника, она не открывалась: весь пол был наглухо заставлен пустыми бутылками.
Судьба "банной серии" — такая же диковатая и безалаберная, как и судьба самого художника. Арефьев со товарищи подсматривали — порой с риском для жизни — в окна женских бань. Шпанистый вуайеризм смешивался с поиском "правды тела", которую не могли дать академические гипсы. Результат — рисунки карандашом или пастелью, монументальные, несмотря на скромные размеры, чистые и прозрачные по цвету, порой по-тулуз-лотрековски гротескные — обвислые груди, зады — порой притягательные а-ля Дега.
Почти полвека папка с банными рисунками хранилась у друга Арефьева художника Родиона Гудзенко — еще одного колоритнейшего персонажа, в котором тонкое ощущение искусства мешалось с истовым католицизмом и мелькающим порой оскалом сына белорусского партизанского полка и политзэка хрущевских времен. После гибели Гудзенко папка обнаружилась в антикварном магазине и может считаться значительным для истории ленинградского искусства открытием.
Но банный модернизм — не только запоздавший, но и отмеченный неистребимым привкусом сюрреалистического коммунального быта. Быта, в котором неискушенные в модных пороках обыватели предлагали художникам, коловшимся морфием в подворотнях, зайти к ним и "принять лекарство" в нормальной обстановке, а "русские Дега" рисковали быть похороненными под рассыпавшейся исполинской поленницей у женской бани.
МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ
Выставка работает до 30 ноября