Дмитрий Сергеевич или "Д.С.", как называли его любовно-почтительно коллеги по сектору древнерусской литературы Пушкинского дома, был, выражаясь новомодно, удивительно стилен. По одному из образований филолог-англист, он и выглядел как благородный британец — сдержанный, ироничный, равно вежливый и галантный по отношению к собеседникам вне зависимости от возраста и социального положения. Происхождения же Лихачев был скорее демократического — внук полотера, сын инженера Печатного двора — настоящий русский разночинец. Он принадлежал к тому же поколению, что и обериуты, Введенский и Хармс, и, по-видимому, эта его несколько старомодная учтивость была, как и у сверстников, сознательным поведенческим жестом. В кировском Ленинграде она читалась знаком своеобразной оппозиционности хамскому демократизму, свойственному новым хозяевам жизни. Арест в 1929 году по делу "Космической академии" — полукарнавального студенческого кружка — был не случаен. Д.С. никогда не принимал марксизма, был человеком православным и к обеим революциям 1917 года относился с омерзением.
Позднее начало научной карьеры Лихачева, после Соловков, Беломора и годов корректорской поденщины, совпало с идеологическим поворотом конца 1930-1940-х годов. Русский патриотизм, прежде считавшийся вредительским, стал интегральной частью сталинской идеологии. Занятия отечественной древностью поощрялись: Ярослав Мудрый, Дмитрий Донской и Иван Грозный в новых официальных синодиках были приравнены к Николаю Чернышевскому, Василию Чапаеву и Валериану Куйбышеву.
Дмитрий Сергеевич выпускает одну за другой монографии, входит в академическую элиту и возглавляет сектор древнерусской литературы Пушкинского дома. Многие из его коллег преуспели, выполняя не за страх, а за совесть новый заказ власти. Лигитимность коммунистического правления выводилась ими, в сущности, из идеи, высказанной еще при Василии III псковским старцем Филофеем — Москва оставалась Третьим Римом и в XVI, и в XX веке.
Но занимаясь темами, востребованными властью, сам Лихачев оставался чужд и даже враждебен официальной идеологии. В нем угадывался дух первоначального западничества — он был похож на Тимофея Грановского, Ивана Тургенева, Константина Кавелина. Не разрушение, а созидание, не национальная кичливость, а осознание себя частью европейской цивилизации.
Между тем Пушкинский дом был заведением сугубо идеологическим. В 1940-е оттуда изгнали Эйхенбаума, Азадовского и Томашевского, и с тех пор он возглавлялся чиновниками от науки, имена которых уже трудно вспомнить. В институте ценились изучение творчества Леонида Леонова, систематизация высказываний Ленина о литературе, монографии о народности того или иного классика.
Политика Лихачева в 1960-1980-е годы — самоограничение, аскеза, сознательно наложенная и продуманная. В секторе древнерусской литературы время как бы остановилось, стандарты мировой гуманитарной науки оставались незыблемыми. Здесь издавали и комментировали памятники письменности Древней Руси. Простая возможность честно заниматься делом превратила сектор Лихачева в, как тогда говорили, "экологическую нишу" — место, где можно было работать и не надо — лгать. Этот почти демонстративный эскапизм чем дальше тем больше вызывал ненависть Смольного. Широкая известность Лихачева делала его опасным врагом, и на него обрушились как бы случайные несчастья: уголовное преследование родственников, избиение самого академика таинственным незнакомцем, попытка поджога квартиры.
Человек сложный и конфликтный, Лихачев бывал несправедлив, не терпел инакомыслия у подчиненных. Но лагерь, блокада, обилие недоброжелателей и завистников — и не предполагали благостности. Жизнь его была посвящена просвещению в широком смысле слова, он не давал обществу впасть в дикость и беспамятность. Д.С. был не только человеком, но и своеобразной институцией, последней инстанцией, к которой прибегали гонимые властью — за советом или покровительством. Он сумел сохранить чувство собственного достоинства и в соловецких бараках, и в коридорах советских учреждений, и в общении с президентами. Последний ленинградский интеллигент. Цивилизации и города, которым он принадлежал, больше нет.