Усмешка выжившего

11 ноября исполняется 100 лет со дня рождения Курта Воннегута — американского писателя, автора «Бойни номер пять», «Колыбели для кошки» и еще дюжины романов, которые с равным успехом можно назвать фантастическими, сатирическими и философскими. Воннегут постоянно возвращается в одни и те же места и задает одни и те же вопросы, он настаивает на том, что жизнь бессмысленна, а судьба заранее предопределена — но все это заслуживает лишь грустной усмешки.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Текст: Юрий Сапрыкин

Для советского читателя Воннегут — наверное, самый близко знакомый из американских писателей эпохи Холодной войны: его новые романы (в блистательных переводах Риты Райт-Ковалевой) оперативно публиковала «Иностранка», официозная критика хвалила его за симпатии к социалистическим идеям и антивоенный пафос, обычный читатель ценил отточенный юмор и фантастические допущения, на которых строятся воннегутовские романы. Действие его книг происходит в разное время, а иногда на разных планетах, но все они складываются в цельную вселенную, объединенную сквозными персонажами, темами, географическими точками и взглядом на мир. Повторяющиеся локации и проблемы напрямую связаны с событиями биографии самого Воннегута — он пережил раннюю смерть родителей и стал свидетелем жестокой бомбардировки Дрездена.

Мир, каким его видит Воннегут, не зависит от наших надежд и сожалений, и вот как этот мир устроен.

Наука и техника

— Он еще сказал, что наука когда-нибудь откроет основную тайну жизни,— вмешался бармен, потом почесал затылок и нахмурился: — Что-то я читал на днях в газете, будто нашли, в чем секрет, вы не помните?
— Не помню,— пробормотал я.
— А я читала,— сказала Сандра,— позавчера, что ли.
— Ну, и в чем же тайна жизни? — спросил я.
— Забыла,— сказала Сандра.
— Протеин,— заявил бармен,— чего-то они там нашли в этом самом протеине.
— Ага,— сказала Сандра,— верно.

(«Колыбель для кошки»)

До того как заняться литературой, Воннегут без особого успеха промаялся три года на химфаке Корнеллского университета; позже студенческая газета Cornell Chronicle напишет: «отвращение Воннегута к химии оказалось благом для американской литературы». Старший брат Бернард оказался более удачлив в науках. «Его специальность — что-то сложное, связанное с облаками,— цитирует Воннегута переводчица Рита Райт-Ковалева в эссе „Канарейка в шахте".— Недавно брат очень огорчился, узнав, что этими искусственными облаками во время войны во Вьетнаме вытравляли урожаи на полях».

В текстах Воннегута прописано с полдюжины сценариев гибели человечества — и за массовыми смертями и тотальными разрушениями всегда маячит фигура витающего в облаках гения, этакого Паганеля с сачком, способного прихлопнуть все живое по чистой рассеянности. Кажется, протагонист-ученый в текстах Воннегута всего однажды вспоминает об этическом измерении науки: герой его первого опубликованного рассказа «Эффект Барнхауза», открывший разрушительную энергию «психодинамизма», уговаривает военных применить ее в мирных целях — а после сбегает, чтобы уничтожить силой мысли все мировые запасы оружия.

Для воннегутовской Вселенной это скорее исключение; более типичный пример — доктор Фрэнк Хониккер из «Колыбели для кошки». Один из отцов атомной бомбы, он замкнут в своей страсти к познанию, даже предмет этой страсти ему безразличен — это могут быть черепахи, или расщепление атома, или что угодно еще. «Люди не могли его задеть, потому что людьми он не интересовался». Человечество в «Колыбели» гибнет от изобретенного Хониккером «льда-девять», мгновенно замораживающего все, с чем соприкасаются его кристаллы: супервещество придумано в ответ на сетования некоего генерала, чья техника вязнет в болотах. Узконаправленный ум ковыряется в шестеренках Вселенной, не думая о последствиях,— и при таком подходе они всегда оказываются чудовищны: как говорит Воннегут в интервью журналу Playboy 1973 года, «это закон жизни: если вы открыли что-то, что может быть использовано против людей, оно будет использовано против людей».

Прототип Хониккера — Ирвинг Ленгмюр, нобелевский лауреат по химии, в чьей метеорологической лаборатории работал брат Воннегута. Ленгмюр, занимавшийся физикой плазмы (и предложивший сам термин «плазма» для обозначения четвертого состояния вещества), к 1940-м годам внезапно увлекся управлением погодой. Именно ему принадлежит идея рассеивать облака, разбрасывая над ними сухой лед. Однако самый масштабный его эксперимент — попытка управлять тропическими штормами — проваливается, а после смерти Ленгмюра его лаборатория по заказу военных занимается тем, что вызывает тропические ливни над позициями вьетнамских партизан: что может быть использовано, будет использовано.

В текстах Воннегута неоднократно возникает город Илиум, индустриальный центр общенационального масштаба. В этом населенном пункте можно опознать город Скенектади, штат Нью-Йорк, где Воннегут после войны, как сказали бы сегодня, «занимался коммуникациями» для корпорации General Electric. В Илиуме происходит действие его первого романа «Механическое пианино», и главное зло здесь — уже не оторвавшаяся от жизни наука, а выпущенные на волю технологии, вообще технологический склад ума. По итогам очередной мировой войны, где Америка побеждает благодаря беспилотникам и высокоточным боеприпасам, высшую государственную власть получают инженеры — главные архитекторы победы. Они переводят экономику и повседневную жизнь под управление «искусственного интеллекта» (Воннегут не употребляет именно этот термин, но смысл примерно таков): единый электронный мегамозг контролирует, сколько нужно произвести товаров и как их распределить. Вся карьера, власть и привилегии сосредоточены в руках гигантской корпорации, создающей алгоритмы для ИИ, остальные профессии постепенно заменяет машинный труд, а их обладатели переселяются в депрессивные гетто и живут на «безусловный базовый доход».

Потерявшееся в тени следующих, более сильных и успешных книг, «Пианино» еще в 1952 году довольно достоверно описывает контуры «четвертой промышленной революции» — материализующегося на наших глазах нового мира, которым управляют алгоритмы и большие данные; прямым следствием этого процесса, по Воннегуту, будет социальный взрыв, грозящий уничтожить всю цивилизацию: люди, которых эта цивилизация выкинула на обочину жизни и лишила достоинства, будут пытаться его вернуть, пусть даже ценой крушения комфортабельного мира курьерских доставок и удаленных работ. Там, где революционеры прошлого испытывали ненависть к богатым, бунтари 2.0 будут ненавидеть умных — цифровых визионеров, «умных в определенном и сверху утвержденном направлении». Там, где наука и технологии лишают людей всего человеческого, грозя либо ядерной катастрофой, либо пандемией смертельного вируса, либо — в лучшем случае — статусом винтика гигантской алгоритмической машины, революционной идеологией становится луддизм.

Что до Воннегута-старшего, на закате карьеры с ним случилась история вполне в духе Воннегута-младшего: в 1997 году он был удостоен Шнобелевской премии за статью «Унос цыплят как мера скорости ветра при торнадо».

Богатые и бедные

«История учит нас одному, и только одному: раздавать деньги и вредно и бессмысленно. Бедняки становятся нытиками, оттого что им всего мало, а те, кто раздает деньги, сами становятся неотличимы от этих полунищих нытиков»

(«Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер»)

Собирательный образ бизнесмена из книг Воннегута похож на карикатуру в журнале «Крокодил»: раздувшийся от собственной важности, абсурдно сорящий деньгами (как правило, полученными по наследству) ничтожный богач. «Малаки Констант спал мертвецким сном пьяницы, лежа в сточном желобе своего плавательного бассейна... Констант был в вечернем костюме: зеленовато-голубые шорты и смокинг из золотой парчи... Ветерок открыл дно бассейна, усеянное битым стеклом, вишневыми косточками, спиральками лимонной кожуры, „почками" пейотля, апельсиновыми дольками, консервированными оливками, маринованным луком. Среди мусора валялся телевизор, шприц и обломки белого рояля».

Герой «Сирен Титана», утопивший рояль в бассейне и раздавший нефтяные скважины девицам на вечеринке, обязан своим богатством случаю: его отец скупал акции по выдуманной им системе, привязанной к тексту Библии,— так некоторые придумывают алгоритмы, гарантирующие выигрыш в «Спортлото». И это скорее правило, чем исключение: где-то у источников фамильного богатства всегда лежат либо слепой случай, либо беспримерное хищничество, либо коррупционные схемы. «Так была создана в Америке дичайшая, глупейшая, абсолютно нелепая, ненужная и бездарная классовая система. Честных, трудолюбивых, мирных людей обзывали кровопийцами, стоило им только заикнуться, чтобы им платили за работу хотя бы прожиточный минимум. И они понимали, что похвал заслуживают только те, кто придумывает способы зарабатывать огромные деньги путем всяких преступных махинаций, не запрещенных никакими законами» («Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер»).

Социальное неравенство вызывает у Воннегута вполне марксистко-ленинскую ярость, однако социалистом в точном смысле слова его не назовешь — неравенство, вшитое в саму ткань общества, он воспринимает как одно из несовершенств мира, которые вряд ли возможно исправить. Но нужно хотя бы иметь мужество не отворачиваться от него, различать его в себе.

В речи на вручении премии Юджина Дебса, основателя Социалистической партии США, Воннегут сожалеет о том, что сам в своих книгах часто пытался представить дело так, будто есть главные герои, «звезды», чья жизнь действительно имеет значение, а есть персонажи второго плана, массовка, фон. Третья мировая не так страшна именно из-за этого предложенного культурой разделения: можно быть уверенным, что топ-фигуры пересидят обоюдный ядерный удар в убежищах, и дальше будет кому продолжить сюжет. Безумие мира — в самой этой оптике, делящей живых существ на «элиту» и «биомассу», и моральный долг писателя — в том, чтобы оставаться с малыми мира сего, давать им голоса и имена. Так главный герой романа «Дай вам Бог здоровья, мистер Розуотер», наследник фамильного состояния, спускается с вершин социальной пирамиды, чтобы помогать самым бесхитростным жителям самого заурядного города: «Вот я смотрю на этих людей, на этих американцев, и вижу, что они ничего для себя сделать не могут, потому что они никому не нужны».

В романе «Времетрясение» Воннегут вспоминает слова Юджина Дебса, которые часто приводил в своих выступлениях: «Пока существует низший класс — я к нему отношусь, пока есть преступники — я один из них, пока хоть одна душа томится в тюрьме — я не свободен». И продолжает: «В прошедшие годы я посчитал благоразумным говорить перед цитатой, что ее надо воспринимать всерьез. В противном случае аудитория начинает смеяться. Они смеются без злобы, они знают, что я люблю быть смешным. Но их смех говорит о том, что это эхо Нагорной проповеди начинают воспринимать как устаревшую, полностью дискредитировавшую себя чушь. Это не так».

Карасс и дюпрасс

«Если вы обнаружите, что ваша жизнь переплелась с жизнью чужого человека без особых на то причин,— этот человек, скорее всего, член вашего карасса»

(«Колыбель для кошки»)

«Человек — лишь малый остров, / пыль в пространстве ледяном. / Каждый человек — лишь остров: / остров-крепость, остров-дом» — это стихи Беатрис, героини «Сирен Титана»; вероятно, сам автор под этими словами не подписался бы. Персонажи Воннегута постоянно сталкиваются с космическим безразличием мира, фатальной предопределенностью судьбы — и находят утешение в том, чтобы переживать это отсутствие смысла не в одиночку; никто не остров и не должен им быть. «Карасс» — знаменитое понятие из учения Боконона в «Колыбели для кошки» — это невидимое сообщество, смысл которого непонятен, а причастные к нему люди не могут узнать друг друга, но даже такая призрачная общность — лучше, чем ничего.

Принцип, по которому люди объединяются в ту или иную сеть, может быть сколь угодно случайным или абсурдным: так, в романе «Балаган» каждый человек при рождении получает дополнительное имя — название цветка, зверя или минерала — и уже по факту этого оказывается вовлечен в некое тайное общество, всех участников которого зовут Уран или, например, Бурундук. Такое объединение ничем не хуже партий или наций (в боконистской терминологии — гранфаллонов, групп людей, основанных на кажущемся единстве); важно само существование общности, социальной страховочной сетки, не дающей человеку упасть.

Построенные на метафизических допущениях карассы — не более чем игра Воннегута-писателя; Воннегут-человек тоскует по чему-то более осязаемому. В интервью для Playboy он вспоминает старые времена, когда родственники жили рядом, и, если ссоришься с женой или родителями, всегда можно перекантоваться пару дней в доме у тетки. «Когда Никсон размышляет, что сталось с Америкой: „Куда делись старые ценности?" и все такое — ответ предельно прост: мы одиноки. Нам не хватает родных и друзей». «Традиционные ценности» по Воннегуту — это когда человеку есть куда пойти.

«Человеческие существа будут счастливее — не когда победят рак, или полетят на Марс, или наполнят вновь озеро Эри, но когда найдут способ жить снова примитивными общинами. Это моя утопия». Утопия — то есть нечто желанное, но несбыточное; пожалуй, единственная община, у которой, по Воннегуту, есть еще шанс осуществиться,— та, для которой нужны двое. В его текстах нередко встречаются идеальные, идиллические пары, едва ли не растворяющиеся друг в друге, по выражению героя романа «Мать тьма», «государства двоих».

Таковы, например, американский посол Хорлик Минтон и его жена Клэр из «Колыбели для кошки»: «Они непрестанно развлекали друг друга, обмениваясь маленькими дарами: видом, на который стоило взглянуть из окна самолета, занятными или поучительными строками из прочитанного, случайными воспоминаниями из прошлого. Они были, как мне кажется, безукоризненным образцом того, что Боконон называет дюпрасс, что значит карасс из двух человек». Таковы герои «Балагана» Уилбур Свейн и его сестра-близнец Элиза, чьи сознания сплетаются в единый гениальный интеллект, когда их носители рядом,— и превращаются в деревянную болванку, когда их разлучают. Уилбур пишет в начале романа: «В ней был заложен секрет всего, чего я достиг в искусстве. В ней был секрет моего стиля».

Можно предположить, что эти слова, прячась за маской персонажа, говорит сам автор. Воннегут начинает писать роман, расставшись после 25 лет совместной жизни со своей женой Джейн, верным другом со школьных лет, самым понимающим собеседником, человеком, который первым поверил в него как писателя; все счастливые семьи в его романах — это в каком-то смысле Курт и Джейн. Но и его личная утопия, для которой нужны были двое, оказалась не вечной. Такие дела.

Пространство и время

«Все моменты прошлого, настоящего и будущего всегда существовали и всегда будут существовать. Тральфамадорцы умеют видеть разные моменты совершенно так же, как мы можем видеть всю цепь Скалистых гор. Они видят, насколько все эти моменты постоянны, и могут рассматривать тот момент, который их сейчас интересует. Только у нас, на Земле, существует иллюзия, что моменты идут один за другим, как бусы на нитке, и что если мгновение прошло, оно прошло бесповоротно»

(«Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»)

Точка сборки альтернативной космологии Воннегута — планета Тральфамадор, впервые появляющаяся в «Сиренах Титана»: время для тральфамадорцев — лишь одна из координат физического мира, все события прошлого и будущего существуют одновременно, по ним можно перемещаться в любом направлении — так же, как ты движешься вперед или назад. Похожим образом видит мир еще один герой «Сирен», миллионер Уинстон Румфорд: попав в космосе в пространственно-временную воронку, он превращается в волну, которая материализуется в разных точках Вселенной через фиксированные промежутки времени, и видит одновременно все когда-либо существовавшее и все, чему суждено произойти. События, происходящие в этом синхро-времени, нельзя изменить или как-то на них повлиять, Румфорд сравнивает это с лабиринтом ужасов в луна-парке: даже если ты заранее знаешь, какие монстры прячутся на пути, тебе все равно придется проехать по намеченному маршруту. Свобода воли — иллюзия, порожденная ограниченным человеческим восприятием: «Я посетил тридцать одну обитаемую планету во Вселенной,— говорит обитатель Тральфамадора в „Бойне номер пять",— и я изучил доклады еще о сотне планет. И только на Земле говорят о „свободе воли"».

Но, отменяя возможность выбора, такое понимание времени дает и новую степень свободы: герой «Бойни номер пять» Билли Пилигрим, похищенный тральфамадорцами, перемещается по линии своей жизни непредсказуемыми скачками: с брачного ложа он перепрыгивает в лагерь для военнопленных, из рождения в смерть и обратно. Смерти, кстати, тоже не существует: «Когда тральфамадорец видит мертвое тело, он думает, что этот человек в данный момент просто в плохом виде, но он же вполне благополучен во многие другие моменты». Смерть — лишь один из пиков горного хребта, существующий наравне с остальными и заслуживающий не больше внимания, чем остальные, отсюда и знаменитая воннегутовская эпитафия, похожая на сдержанный кивок или пожатие плечами: «So it goes» — «Такие дела».

Тральфамадор, Илиум, Килгор Траут — подобно тому, как Билли Пилигрим скачет сквозь время, эти локации и персоналии перемещаются из одного романа Воннегута в другой. В одном из эпизодов «Бойни номер пять» на соседних койках в психлечебнице рядом с Билли Пилигримом (главным героем «Бойни») лежит герой предыдущего романа, Элиот Розуотер, а под койкой у него валяются книжки героя романа следующего (Килгора Траута из «Завтрака для чемпионов»).

В книгах, которые читают на Тральфамадоре, нет «ни начала, ни конца, ни напряженности сюжета, ни морали, ни причин, ни следствий» — кажется, здесь Воннегут, скрываясь за инопланетной текстологией, пишет о себе; и в этом смысле его метод подобен описываемой им реальности. Время распалось на отдельно стоящие точки, из них не собрать ни морали, ни истории, но можно сгибать и складывать эту причинно-следственную цепь в любых конфигурациях, перескакивать из одного модуса реальности в другой — как персонажи переходят из книги в книгу, не замечая обложек. Это то, что умеет делать литература: пусть даже о свободе не знают на тридцати одной обитаемой планете, но в тексте она все еще возможна.

Война и мир

«Одно из самых главных последствий войны состоит в том, что люди в конце концов разочаровываются в героизме»

(«Бойня номер пять, или Крестовый поход детей»)

«Знаете, что я говорю людям, когда слышу, что они пишут антивоенные книжки? — сообщает в начале «Бойни номер пять» собеседник Воннегута.— Я им говорю: почему бы вам вместо этого не написать антиледниковую книжку?»

Абсурд войны, выходящий за пределы человеческого разумения,— общее место для военной прозы после двух мировых войн; но для Воннегута даже высказывание «война абсурдна» оказывается слишком сильным. Война — одно из событий «тральфамадорской» временной цепи, которые невозможно ни изменить, ни осмыслить; в «Бойне номер пять» Воннегут приходит к тому, что война не подлежит даже простому описанию. Книга о бомбардировке Дрездена не показывает саму бомбардировку: мы видим только немецких охранников и американских пленных, поднявшихся из убежища на дымящиеся руины, и в этом пейзаже между ними нет уже никакой разницы. Главная книга Воннегута о войне, книга против войны, оказывается книгой о невозможности сказать что-либо о войне.

Попытка натянуть на войну любой нарратив — в конечном счете ложь или пропаганда: в начале «Бойни» автор разговаривает с женой своего однополчанина и та говорит ему — мол, вы напишете книжку, в которой вы будете выглядеть настоящими мужчинами, и по ней снимут фильм, где вас сыграют Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны и война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой, и на них будут воевать наши дети. Война у Воннегута — нечто прямо противоположное: это прежде всего усталость и боль, страдания отдельного человеческого тела, которые никого не способны вдохновить и ничему не могут научить. «Вы же были совсем дети!» — говорит его собеседница: так и есть, все причастные к войне у Воннегута — прежде всего уставшие и потерянные дети. Вечно смотрящие не туда и ничего не понимающие — и, возможно, за счет этого и выжившие.

Бомбардировку Дрездена (в которой гибнет почти вдвое больше людей, чем в Хиросиме) пытались объяснить соображениями возмездия или политической целесообразности, но для воннегутовских героев это слепое пятно. Эта нечеловеческих масштабов трагедия случилась нипочему и была нужна низачем: как говорит в «Бойне» генерал британской авиации, «это было страшное несчастье, какие иногда случаются в военное время, вызванное жестоким стечением обстоятельств». Был город — и нет его. Нет даже свидетелей: любой свидетель уже стал жертвой и не может об увиденном рассказать.

«Бойня номер пять» публикуется в разгар вьетнамской войны и входит в резонанс с общественными настроениями: любое высказывание о том, что война бессмысленна, вливается в общую антивоенную волну. Но Воннегут даже относительно этих волн настроен скептически. Вьетнамская война, говорит он в интервью Playboy, «лишила нас иллюзии, будто мы способны контролировать действия собственного правительства... Вьетнам показал, что рядовому человеку не дано каким бы ни было образом воздействовать на власть, хотя бы он прибегал к актам гражданского неповиновения... Властям все это было безразлично... Тяжелый, травмирующий урок».

И во Вьетнаме, и в Хиросиме, и в Дрездене у властей были свои резоны, почему для общего блага именно сейчас нужно бомбить и убивать. Эта жестокая иррациональная воля лежит в природе любой власти: в первой главе «Бойни» Воннегут вспоминает библейскую легенду о Содоме и Гоморре — и жену Лота, обернувшуюся посмотреть на уничтоженные города и превращенную за это в соляной столб. «В обоих городах, как известно, было много скверных людей. Без них мир стал лучше… Но она оглянулась, за что я ее и люблю, потому что это было так по-человечески». Написать антивоенную книгу — все равно что пытаться остановить ледник, но бросить последний взгляд на тех, кто оказался раздавлен, растерзан, уничтожен (как обычно, во имя высших идеалов и торжества справедливости) — всегда в человеческих силах.

«Эта книга не удалась, потому что написал ее соляной столб».

Смысл и цель

«Кто-то сотворил все сущее с какой-то целью»

(«Колыбель для кошки»)

Биография Воннегута — готовая глава для книги о «литературе травмы»: разорение родителей в годы Великой депрессии, депрессия и самоубийство матери, немецкий плен и бомбардировка Дрездена, тяжелый распад его собственной семьи. Молодой Воннегут не верит в свои силы и считает, что его литературные опыты заранее обречены на неудачу; пожилой Воннегут страдает от депрессии и пытается покончить с собой. Его герои забывают собственное прошлое, впадают в апатичный ступор, переживают приступы раскаяния; саму структуру его книг, с хаотично сталкивающимися фрагментами и нарушенной временной последовательностью, можно вывести из пережитого посттравматического расстройства. Опытный специалист с легкостью пришьет сюда же и самые общие параметры воннегутовской Вселенной — смысл которой давно потерян, а может быть, изначально отсутствует вовсе.

«Я жертва цепи несчастных случайностей. Как и все мы»,— говорит герой «Колыбели для кошки». Случай — не награда и не воздаяние, за ним не стоит никакой высшей инстанции, раздающей отметки за правильное поведение или связывающей отдельные мгновения в историю с закономерным финалом. Все просто случается: so it goes. И случается внезапно и необъяснимо: жизнь, непредсказуемо разворачивающуюся во времени, невозможно представить, еще труднее понять. «Если докопаться до самой сути, то все живут черт знает как, все до одного, поняли? А подлость в том, что ничего с этим не поделаешь».

В «Сиренах Титана» бессмыслица всего сущего достигает поистине вселенских масштабов: все существование земной цивилизации — от неандертальцев до «Моны Лизы» и от Великой Китайской стены до ядерных реакторов — заранее спланировано для того, чтобы ее представитель оказался бы в назначенное время в назначенном месте, чтобы передать сломавшуюся запчасть для инопланетного корабля.

В поисках смысла герои Воннегута то и дело пытаются соорудить хоть какую-то религию — но каждый из выдуманных ими «боконизмов» оставляет человека наедине с собой и приводит к тому, что все религии — ложь. Так, превратившийся в космическую волну Уинстон Румфорд в «Сиренах Титана» учреждает церковь Бога Всебезразличного, на чьем знамени «золотом по голубому фону начертаны вот какие слова: „Позаботьтесь о людях, а Всемогущий сам о себе позаботится"».

Бог устал нас любить, время распалось на отдельно стоящие фрагменты, писатель пережил такое, из чего невозможно сложить историю,— но в этом всеобщем раздроблении Воннегут находит основания для оптимизма: «Ни один тиран больше не скажет: „Делайте то или это, потому что так хочет Бог, а если не делаете, то восстаете против Самого Бога"».

Распад больших нарративов, исчезновение инстанций, отвечающих на вопрос «как жить»,— еще одно общее переживание XX века: в отличие от Кафки или Беккета, Воннегут смотрит на это с ироничным фатализмом, подобно французским экзистенциалистам, выводит из этой ситуации новый гуманизм. В начале романа «Синяя борода» Воннегут приводит слова из письма своего сына Марка: «Мы для того и существуем, чтобы помочь друг другу справиться со всем этим, как это ни назови». Исчезновение бога / логоса / всеобщего смысла и связности, исторические катастрофы, собственные жизненные травмы — не индульгенция, но вызов: травмы преодолеваются не назначенной сверху коллективной проработкой, но единственным «малым делом», которое всегда в человеческих силах.

Как формулирует это Малаки Констант в финале «Сирен Титана» — книги об абсурде и бессмыслице вселенских масштабов — «Сколько лет прошло, пока мы поняли, что смысл человеческой жизни — кто бы человеком ни управлял — только в том, чтоб любить тех, кто рядом с тобой, кто нуждается в твоей любви».

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram