На "Мудреца" не хватает простоты

       В Александринском театре состоялась премьера спектакля режиссера Владимира Голуба по комедии Александра Островского "На всякого мудреца довольно простоты".

В декорациях Александра Дубровина содержится претензия на метафору: в глубине сцены — огромная "позолоченная" рама, вместо холста — занавесочка, на фоне которой — "живые картины" из персонажей. "Рококо? — Нет, барококо!" — острили в давнем спектакле Корогодского. В иные минуты за рамой обнаруживается гостиная Мамаевых, там под фонограмму песенки поют. Впрочем, создать впечатляющее жанровое полотно, живописные "картины московской жизни" — это не по части режиссера Голуба. Комедию он сначала превращает в водевиль, а потом — в фарс. И происходит это, похоже, неосознанно, от чистого сердца. Место режиссерской концепции занимает неоднократно повторяемая фраза Мамаева: "После всего этого... Вы понимаете, после чего?". Перестройка, будь она неладна — как не понять. Особенно, когда раз пять за спектакль Виктор Смирнов прорычит это на весь театр. И такая, знаете ли, батенька, актуальность наступит, что "только руки расставишь", как говорил писатель Гоголь.
       Гениальный неудачник, блистательный провозвестник русского PR (вспомните все эти истории с переписыванием начальственных трактатов), циник и умница Егор Дмитрич Глумов на Александринской сцене представлен юным Иваном Паршиным, сыном артиста того же театра Сергея Паршина. Основным средством выразительности молодого актера пока является высокий рост. Интеллекту еще, быть может, предстоит совершить свою разрушительную работу, и публика тогда увидит других героев актера. Но это дело будущего. А пока по императорской сцене долго ходит и невнятно разговаривает исключительно бесцветный юноша, проваливающий одну реплику за другой. Отчего и вся история "мудреца" кажется более чем сомнительной. Впрочем, в финале его Глумов облачается в анекдотически белый костюм и такую же шляпу: то есть все — известно в чем, а он — в белом. То есть он хороший.
       А "плохой" — это, конечно, Мамаев. Виктор Смирнов демонстрирует публике еще одну вариацию на тему обаятельного людоеда (Фамусов его незабываем). Он со смаком чмокает ручку супруге, энергично треплет по физиономии Глумова и необыкновенно "вкусно" осваивает нюансы сочных реплик Островского. Этот артист — едва ли не последнее, что осталось в Александринке "императорского", масштабного и роскошного. Играть ему нечего, но, честно выполняя нелепые задачи, он умудряется быть добродушным и грандиозным одновременно. Вкусы Мамаева выдают натуру экстравагантную — одет монументальный Нил Федосеич в костюм и шляпу отчаянно лилового цвета.
       Художнику Михаилу Воробейчику, видимо, стало тесно в излюбленной серо-белой гамме. Нежно-голубой пиджачок Глумова, вероятно, оттеняет тонкость натуры. Клеопатра Львовна — ломающаяся сверх всякой меры Татьяна Кузнецова — сменяет вполне приемлемые яркие платья на черное кружевное неглиже и совершенно несуразный кокоточный палантин в перьях. Богомольная Турусина — Татьяна Кулиш — щеголяет декольте и невообразимым кринолином в цветочек.
       И еще огромная рама на сцене зияет отсутствием холста. Спрашивается — а где картина? Кажется, метафора все-таки получилась — правда, вопреки воле театра.
       ЛИЛИЯ ШИТЕНБУРГ
       Следующий спектакль 27 марта