Сорок лет думать о ногах

В Петербурге отпраздновала юбилей кафедра хореографии при Консерватории — 40 лет назад, когда ее открывали, перед советским балетом была поставлена четкая задача: "Догнать и перегнать Америку".

1962 год был эпицентром информационного шторма, обрушившегося на советский балет в годы оттепели. Советские труппы стали выезжать с гастролями на Запад, западные — приезжать к нам. В 1958-м советская публика увидела парижский балет, в 1962-м — нью-йоркскую труппу Баланчина. Вскоре в СССР приехал с дружественным визитом Игорь Стравинский. Встреча с тремя крупнейшими игроками балетного модернизма середины ХХ века стала для советской стороны культурным шоком. Советская публика увидела далеко не все, чем в реальности занимался тогда западный балет. Но впечатление было цельным: парижане привезли Баланчина, нью-йоркская труппа — балеты Баланчина на музыку Стравинского, — и потому советские балетные люди вполне естественно решили, что увидели все. Тем более что сызмала были приучены выявлять в искусстве четкую "генеральную линию", исключающую всякие побочные и параллельные варианты. Генеральной линией балета оттепели стал Баланчин, в плане географии — американская неоклассика. Все, что потом сделали так называемые симфонисты, было формой реакции на этот информационный поток. Организация балетмейстерской кафедры значила для них не меньше, чем гастроли Баланчина и премьера "Легенды о любви" Юрия Григоровича.
       Как и для большинства советских шестидесятников, рывок на Запад оказался возвращением к собственным 1920-м — танцевальному авангарду, когда-то прихлопнутому по партийной линии. Новым патриархом был признан Федор Лопухов — последний русский хореограф-авангардист, битый и клятый начиная с 1930-х, но чудом уцелевший. Он заправлял балетной ситуацией в Петрограде, когда из него эмигрировал Баланчин, так что благородная родословная будущим советским хореографам была обеспечена. Лопухов и стал мотором нового педагогического предприятия.
       После советских гастролей французов и американцев в цене резко взлетели бессюжетные музыкально-танцевальные композиции. Потому кафедру решили делать при Консерватории. Молодым хореографам заложили в программу нотную грамоту, историю музыки, чтение и анализ партитур, хореографическую композицию — то, чему их сроду никто не учил. И приготовились ждать, когда с конвейера один за другим пойдут горяченькие советские Баланчины, очень похожие на американский прототип, только лучше — с поправкой на русский "душой исполненный полет".
       Был и чисто практический резон. Подобная кафедра создавалась впервые, так что балетные либералы стремились еще и придать легитимность самим себе. Новый балет пробивал дорогу в кровопролитных административных схватках, форпост в виде собственной кафедры обеспечил монополию на высшее музыкальное образование. До сих пор в глазах противников симфонисты были молокососами, космополитами безродными, формалистами и хулиганами, после открытия кафедры — превратились в респектабельную профессуру одного из крупнейших вузов страны. Конем ее уже было не объехать.
       Через сорок лет итог таков. Вылепить фигуру масштаба Баланчина не удалось, но с гениями вообще в мире напряженка. Самое главное, что наиболее известный выпускник кафедры за все сорок лет — это, как ни крути, Борис Эйфман, чья практика не только ставит жирный крест на идеологии "просвещенного западничества", которая закладывалась в основание кафедры, но попросту игнорирует весь чисто профессиональный комплекс, которым пытались оснастить технически отсталых советских хореографов. Так что единственное, что удалось из задуманного, это напечатать несколько сотен дипломных корочек и с десяток профессорских удостоверений. Впрочем, на реальной художественной ситуации это тоже никак не сказалось: самым востребованным русским хореографом сегодня является Алексей Ратманский, который вузов не кончал.
       ЮЛИЯ ЯКОВЛЕВА