Во вторник исполнилось семь лет со дня смерти Иосифа Бродского. Поскольку музея поэта в Петербурге пока нет (смотри Ъ от 23 января), дату отметили почему-то в Музее-квартире Александра Блока: там открылась выставка "Краски и слова". Среди ее немногочисленных посетителей был СТАНИСЛАВ ЗЕЛЬВЕНСКИЙ.
Рисунки вполне мастерские, динамичные, в духе поздних импрессионистов: размашистыми линиями очерчиваются острый профиль, печальные глаза, руки, играющие сигаретой. Иногда — отдельно руки. Иногда затылок. Бродский в Париж ездил не раз, так что на рисунках он эволюционирует: где-то моложе, где-то болезненнее, где-то с уклоном в античность.
Тут, впрочем, как в популярном в начале 90-х фотоальбоме — "не только Бродский". Поскольку Николай Дронников в Петербурге прежде не выставлялся, к портретам поэта решили присовокупить изданные художником книги, посвященные Гончаровой и Ларионову, а также его другу Геннадию Айги. Мелькали какие-то намеки на концептуальную целостность выставки (тема эмиграции и так далее), но эта идея столь очевидно притянута за уши, что развивать ее никто не стал. Есть, правда, еще пейзаж с любимой Бродским Венецией, изображения друзей Бродского Владимира Уфлянда и Евгения Рейна (последний больше смахивает на карикатуру — но это, скорее, свойство внешности). И наконец, письменный стол Бродского. Он к Николаю Дронникову отношения не имеет — происходит из коммуналки на улице Пестеля. Массивный такой стол, низкий, весьма неудобный, типичный "ждановский". Подлинность проверить сложно, поскольку подобные стоят в каждой интеллигентской петербургской квартире, но надо думать, все-таки аутентичный. Альфа-банк вскорости собирается с помпой перевозить в Петербург американский стол поэта, будет что сравнивать.
Автор выставки оказался необычайно бодрым и довольно эксцентричным старичком. На возникшую было обязательную дискуссию о том, собирался ли все-таки Иосиф Александрович умирать на Васильевском острове, он разумно вскричал, что "Бродский — Овидий, а не проститутка". И возвращаться соответственно никуда не собирался. Но все равно вернулся — в его, господина Дронникова, работах.
Что пленяет во всей этой затее, так это ее вопиющий непрофессионализм. Рисунки развешаны в беспорядке и не подписаны, книги свалены в витрины едва ли не кучей, кураторская работа не заметна в принципе, место выбрано странное и так далее. Но эта чудовищная неряшливость довольно умилительна. Все ведь изменится. Пройдет год-другой, на Васильевском встанет бронзовый памятник, в доме Мурузи откроют аккуратный Музей-квартиру, экскурсоводши будут тихо рассказывать о "духе поэта, который живет в этих стенах", забрезжит десятилетие со дня смерти, именем Бродского назовут переулок, школу и ресторан, выпустят памятные марки, десятиклассники станут тоскливо учить наизусть "Письма римскому другу". В начале января в Музее-квартире Иосифа Бродского откроется экспозиция "В Рождество все немного волхвы...". Ей-богу, уж лучше "Краски и слова".