Вздохи в будуаре

В Большом зале Филармонии сыграл сольный концерт Владимир Мищук. ВЛАДИМИР РАННЕВ счел игру сыроватой.

       Владимир Мищук, казалось бы молодой еще музыкант, недавний выпускник, а теперь уже доцент Петербургской консерватории, успел завоевать все возможные бастионы пианистической карьеры: он лауреат десятка международных конкурсов (в их числе и вторая премия на конкурсе Чайковского в 1990 году), дает более ста концертов в год, и какой престижный зал ни назови — он там выступал, и какой знаменитый оркестр ни вспомни — играл и с ним. С особым пристрастием господин Мищук относится к Шопену и вообще к романтическому пианизму. И продвигает этот и без того востребованный музыкальный продукт в самом надежном воплощении — в манере, которая на Западе обычно называется brilliants of classic: чувствительно и мелодраматично.
       На сцену пианист вышел в черном френче, с вихрастой челкой. Статный, молодой, строгий, но обаятельный. Заиграл Баркаролу Шопена. Музыка, как принято говорить, потекла и заструилась. Не в меру впечатлительным слушателям могло даже показаться, что и в зале сразу все размякло, превратилось в жидкость: и колонны, и люстры, и стены. И публика тоже размокла в волнах звука, и казалось, даже влажность воздуха повысилась. После Баркаролы фа-диез минор в первом отделении — четыре скерцо Шопена. Еще более студенистые. И даже там, где у Шопена в нотах страсть и воля, пианист ошпаривал зал кипятком неуравновешенных, взбалмошных пассажей. Немотивированно частые и самые произвольные смены темпа, хаотичная динамика, какие-то странные мятежные всплески и провалы звучности — все это, конечно, не недостатки техники, а именно понимание господином Мищуком сути шопеновского романтизма. Но даже если он и не считает, что Шопен всю свою недолгую жизнь или вздыхал, или рвал на себе волосы, то уж точно умасливает ту — традиционно большую — часть публики, которой нравится это заблуждение. При этом у Владимира Мищука прекрасный, разнообразный звук, что разоблачает блестящий пианизм исполнителя всей этой акустической мелодрамы.
       Однако трудно представить более трудоемкую и при этом неудачную программу: одно за другим все скерцо Шопена превратились в бесформенное звуковое тесто. Пианист отнесся к этим произведениям как к образцам эффектной живописной виртуозности, но не как к большой и сложной мысли, требующей разумной логики осознания и представления. Не исполняют же подряд, к примеру, четыре симфонии Бетховена. Отчего же отношение к Шопену должно ограничиваться "интерпретацией вздохов"? Эта трактовка, которую и предъявил господин Мищук, безнадежно седа. И как тут не вспомнить недавний концерт в этом же зале Григория Соколова, который, кстати, играл ту же Баркаролу и представил Шопена думающего, волевого. И потому очень современного, без шаблонной патетики.
       Второе отделение, кроме исполненных в такой же блестяще-салонной манере Полонеза-фантазии ля-бемоль мажор и Большого полонеза ми-бемоль мажор, освежило программу сугубо камерной музыкой двух циклов — ноктюрнами и вальсами. И здесь — уже не в салоне, а скорее в будуаре — господин Мищук оказался тоньше и разборчивей в оттенках. Конечно, его Шопен не стал от этого более цельным и концентрированным, но здесь, в интимном пространстве миниатюр, влажная чувствительность исполнительской манеры пришлась более кстати.