В титрах "Содома и Гоморры" (Sodom and Gomorrah, 1963, **) — имена двух режиссеров. Выдающегося мастера нуара, вестерна и военного фильма Роберта Олдрича, мобилизованного Голливудом на едва ли не последний пеплум, напыщенную постановку из древней истории, призванную вернуть в кинотеатры зрителей, завороженных телевидением. И Серджо Леоне, тогда еще не гениального режиссера, а известного плейбоя и лучшего в Италии второго режиссера, дублировавшего голливудских мастеров на съемках пеплумов. Впоследствии Олдрич обвинял Леоне в том, что тот, проболтавшись, ничего не делая, на съемочной площадке несколько недель, просто дезертировал, поскольку думал только о своем режиссерском дебюте "За пригоршню долларов" (1964). Леоне в долгу не оставался. По его версии, итальянский сорежиссер потребовался только для того, чтобы фильм получил дотацию от итальянского правительства. Олдрич напропалую транжирил итальянские деньги, и Леоне, прежде чем бросить фильм, позвонил продюсеру и посоветовал ему приехать на съемки с пулеметом и стрелять в любого встреченного им американца. Кроме того, Олдрич, заявлявший, что намерен снять библейскую "Сладкую жизнь", оказался, по словам Леоне, при близком знакомстве феерически необразованным парнем. Например, не подозревал, что Содом и Гоморра — два разных города. Косвенное подтверждение — сцена из фильма. Иудеи во главе с Лотом после долгого марша по пустыне (тут Олдрич явно перепутал Лота с Моисеем) видят город вдали. Дочь Лота указывает на него и молвит: "Содом". Вторая смотрит куда-то в сторону и прибавляет: "И Гоморра". Впрочем, сравнивать фильм с Библией — гиблое дело, можно и умом тронуться. История двух городов — одна из самых мрачных и извращенных страниц Ветхого Завета. Жили там отъявленные содомиты, которые потребовали выдать им на забаву двух милых юношей, в коих обратились посланные богом для проверки поступивших ему жалоб ангелы. Единственный местный праведник Лот, в доме которого ангелы остановились, предложил вместо дорогих гостей двух своих дочерей-девственниц. Впрочем, ангелы помешали этому радикальному поступку, покарав развратников слепотой. Правда, затем, после того как города были уничтожены огненным дождем, дочери родили детей от Лота, дабы род не прерывался. Но этот сюжет — за кадром, как и вся сексуальная составляющая предания. Начало фильма обещает многое: утомленные оргией, но аккуратно одетые и причесанные содомиты и содомитки живописно возлежат на коврах. Однако затем начинается какая-то "Буря в пустыне". Лот гневно обличает содомитов в том, что те нарушают права человека и "в отличие от иудеев" практикуют рабовладение. Олдрич, кажется, искренне полагает, что содомиты не иудеи, а иудеи рабов не имели, то есть Библию просто не читал. Кроме того, племя Лота активно берется за разработку нефтяных месторождений, науку, недоступную коварным содомитам, что тоже кажется весьма актуальным. Правда, финальное разрушение Содома-Гоморры снято весьма эффектно, так ведь ради этих финальных десяти минут Голливуд и городил весь нелепый огород. О голливудском подходе к истории на первый взгляд, но только на первый, напоминает "Лукреция Борджиа" (Lucrece Borgie, 1935, **) Абеля Ганса. Ганс (1889-1981) — личность легендарная, один из пионеров французского кино, столп авангарда 1920-х годов. Именно тогда он снял два великих фильма: железнодорожную симфонию "Колесо" (La Roue, 1921-1923) и амбициозного "Наполеона" (1927). По преданию, снимая для "Наполеона" сцену игры в снежки, Ганс велел операторам швыряться камерами. Камеры разбились, но режиссер не расстроился, ведь снежки тоже разбиваются. С 1930-х годов он снимал исключительно традиционную продукцию, по его собственным словам, "не для того, чтобы выжить, а для того, чтобы не умереть". "Лукреция Борджиа" — образец именно такой продукции. Чезаре, один из сыновей папы Александра VI, с длинной бородой и в лохматом парике, придающем ему разительное сходство с Распутиным, насилует все, что попадается ему на глаза. Другой сын, Хуан, в конце концов убитый братом, женоподобен и кокетлив. Их сестра Лукреция время от времени влюбляется в партнеров, которых ей подкладывают, и с такой же легкостью жертвует ими. Но в голливудском фильме на такой сюжет было бы хоть какое-нибудь худо-бедно положительное начало. Здесь же все одинаково коварны, глупы и жестоки. Героев излечит если не могила, то время: в финале состарившаяся и удалившаяся от интриг Лукреция словно и не помнит о некогда терзавших ее страстях. Ганс позволил себе и гораздо большую сексуальную раскованность, чем его голливудские современники, ограниченные цензурным кодексом Хейса. Обнаженные тела щедро мелькают на экране: то в экспрессионистской сцене насилия, то в эпизоде фривольного купания, наполненном нежностью к живой натуре, достойной великого женолюба Жана Ренуара.
