Важен процесс

2 марта в прокат выходит фильм Николая Лебедева «Нюрнберг» — новый отечественный блокбастер о главном судебном процессе XX века. По всей видимости, кино приурочено к круглой дате — в этом году исполняется 80 лет со дня Московской конференции министров иностранных дел, где впервые было принято решение о проведении международного суда над нацистскими военными преступниками. Эта конференция считается тем формальным событием, которое положило начало Нюрнбергскому процессу.
Нюрнберг остается в культурной памяти как момент абсолютного торжества добра над злом — но этот момент оказался единственным в своем роде, он создал принципы международного права, но не прецедент. Юрий Сапрыкин разбирает этапы процесса и его последствия для современного мира.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Как организовать процесс

Спустя почти 80 лет очевидно: разгром нацистского режима в финале Второй мировой требовал символического акта возмездия, восстановления справедливости. Без этого война осталась бы незаконченной: никакое новое мироустройство было невозможно без наказания беспримерного зла, что явилось в мир,— и гарантий того, что эта манифестация зла не повторится. Кажется, вся история Второй мировой вела к Нюрнбергскому процессу. Но, отмотав историческую пленку на 80 лет назад, мы увидим: путь к Нюрнбергу не был проложен безусловной исторической необходимостью, это было движение на ощупь. Не имеющая аналогов ситуация требовала беспрецедентного решения, о котором еще надо было договориться,— притом что у договаривающихся были разные ценности, цели и представления о справедливости.

Даже когда прецедентов нет, человек пытается опереться на исторические аналогии, и в этом случае образец лежал на поверхности.

«Тотальная война», подчиняющая себе экономику и сознание масс, требующая мобилизации всех общественных сил, понимаемая как решающее столкновение добра со злом, где на кону существование нации (если не цивилизации или человечества),— все это было уже в Первой мировой. Понятие «преступления против человечности» и представление о том, что военачальники и государственные деятели, виновные в таких преступлениях, должны быть преданы суду,— тоже оттуда. Но эти понятия и представления так и остались теорией: страны Антанты, вписав в Версальский договор пункт о вине Германии и лично кайзера Вильгельма II в развязывании войны, не смогли организовать международный трибунал — Нидерланды, где скрылся Вильгельм, отказались его выдавать, в ходе Лейпцигских процессов, где Имперский суд Германии рассматривал дела германских же военачальников, из 900 обвиняемых 888 были оправданы.

Так или иначе, опереться в финале Второй мировой было не на что, и потом — масштаб военных преступлений был таков, что решать вопрос о правосудии в любом случае приходилось бы заново. Здесь и начинаются развилки: судить нацистских преступников в юрисдикции тех стран, где совершены преступления,— или необходим международный процесс? привлекать к ответственности только исполнителей, или организаторов, или всех участников преступных организаций? должен ли быть предметом разбирательства сам факт развязывания войны, или преступления, выходящие за рамки ее «законов и обычаев», или идеи, на которых эти преступления основаны? нужен ли вообще такой суд — если совершенные злодеяния дают победителям моральное право просто уничтожить всю нацистскую верхушку, как убили американские солдаты сдавшихся в плен охранников Дахау? или достаточно будет короткого, сугубо формального разбирательства — кажется, что чудовищные преступления очевидны и не требуют особо сложной процедуры?

Какими ни оказались бы ответы, от них зависело многое. То, как разрешится вопрос о вине и возмездии, накладывает отпечаток на будущую историю войны: это точка, в которой определяются ее интерпретации, понимание ее итогов. Всех расстрелять — и дело с концом, спустить дело на тормозах, как в финале Первой мировой, объявить виновной без разбора целую нацию — любое из этих решений открывает путь к будущему переигрыванию итогов: жажде реванша, ощущению глобальной несправедливости, версиям, что победители действовали «по праву сильного» — или, напротив, оказались чересчур слабы.

Финальная конструкция Нюрнбергского процесса — не просто результат компромисса между державами-победительницами, это символический акт, в котором цивилизация вершит суд над варварством. Торжество мантии, формы, процедуры — над произволом, жестокостью и маниакальными идеями. Победитель, хотя бы на символическом уровне, судит не только по праву сильного, но именем ценностей, создавших европейскую цивилизацию. И вершится суд не только над конкретными преступлениями — но над их общим знаменателем, бесчеловечностью как таковой.

Что важно (в том числе относительно этих цивилизационных ценностей) — обвиняемыми здесь оказываются не нация, не культура, не язык: на скамье подсудимых конкретные люди, институции, политические практики. Их список заведомо неполон, но, так или иначе, вина не размазана по пространству, времени и безразмерным человеческим общностям, ее носители названы поименно и собраны в зале нюрнбергского Дворца правосудия.

Как доказать вину и наказать виновных

В Нюрнберге многое происходит впервые. Сам формат международного трибунала — двое судей плюс прокурорская группа от каждой страны-победительницы. Лидеры государства на скамье подсудимых. Практика синхронного перевода. Термин «геноцид», предложенный в 1944-м польским профессором Рафаэлем Лемкиным. Термин «преступления против мира», введенный советским правоведом Ароном Трайниным,— имеющий в виду заранее спланированную захватническую войну. Наконец, это первый в истории судебный процесс, где главным свидетелем обвинения — во многом переломившим ход самого разбирательства — оказалось кино.

У каждой из прокурорских групп свой подход и своя зона ответственности. Для обвинителей от США ключевой пункт — доказательство предварительного сговора: обвиняемые — не просто государственные и армейские функционеры, это организованная преступная группа, следовавшая заранее подготовленному плану. Британцы делают акцент на нарушении Германией международных договоров и норм международного права. Французские прокуроры исходят из того, что Германия попрала основные принципы цивилизации, общечеловеческие понятия о морали и справедливости — и возлагают коллективную ответственность за это на весь немецкий народ. В речи советского прокурора Романа Руденко содержится длинный перечень разрушений и зверств, совершенных нацистами на советской территории,— в логике обвинения это прямое следствие планов по порабощению низших рас и захвату «жизненного пространства», а планы напрямую вытекают из бесчеловечных идей, которые исповедовала нацистская верхушка.

Прокурорам приходится обходить болезненные для союзников темы — от французского коллаборационизма до советско-германского пакта о ненападении, общая рамка обвинения не всегда идеально подтверждается документами, документы не всегда удается стопроцентно привязать к деятельности подсудимых — но демонстрация документальных фильмов о концлагерях и военных преступлениях в СССР радикально меняет дело. Спрямляет всю юридическую сложность, предъявляя суду страшные неотменяемые факты. Горы трупов. Газовые камеры. Печи крематориев. Массовые расстрелы и казни. Большинство обвиняемых, обвинителей, защитников и свидетелей — да что там, весь мир — видят это впервые.

Один из американских судей после показа хроники из концлагерей три дня не выходит из комнаты; что удивительно, похожим образом реагирует не только сторона обвинения. Американский психолог Густав Гилберт, работавший на процессе с обвиняемыми, рассказывает в книге «The Nuremberg Diary» (по-русски — «Нюрнберг глазами психолога»), как увиденное повергло в шок и самих подсудимых. Бывшие нацистские министры и генерал-губернаторы плачут, сжимают кулаки, сидят, уставившись в пол. «Никакая сила земная или небесная не в силах смыть этот позор с моей страны!» — говорит ему вечером, уже по окончании заседания, Ганс Фриче, руководитель геббельсовского радиовещания. «Я не понимаю, как немцы оказались способны на такое!» — вторит ему главарь гитлерюгенда Бальдур фон Ширах. «Да я бы задушил себя вот этими руками, если бы хоть в малейшей степени был причастен даже к одной из таких смертей!» — резюмирует Фриц Заукель, ответственный за использование в Германии принудительного труда. Люди, в чьи должностные обязанности входили организация, сопровождение, пропагандистская поддержка конвейера массовых истязаний убийств, столкнувшись с ним лицом к лицу, переживают искреннее удивление, даже шок: «Как это было возможно?»

Это не лукавство — ну или, по крайней мере, не большее лукавство, чем остальные аргументы, приведенные ими в свою защиту. Книга Гилберта, где дотошно зафиксированы его приватные, за пределами зала суда, разговоры с подсудимыми,— бесценное свидетельство. Упертых оказалось немного — на общем фоне выделяется Штрайхер, издатель газеты «Штурмовик», который и на пороге смерти продолжает рассуждать о грязной еврейской крови, и самодовольный Геринг, для которого процесс — это временный триумф победителей, но история все еще переоценит и расставит по своим местам. Остальные говорят в один голос и более-менее одно и то же. Об этом знали только Гитлер и Гиммлер. Фюрер нас заворожил, обманул, предал. Мы просто исполняли приказы. Но было же и много хорошего. Это на нас собирались напасть, пришлось ударить первыми. Никто не хотел уничтожать евреев, но надо же было ввести их в какие-то рамки. А кто бомбил Хиросиму и Дрезден? А в Америке негров линчуют, а расовую теорию и вовсе придумал француз Гобино, а вся эта тема про концлагеря сильно преувеличена вражеской пропагандой. И потом, мы не знали, а даже если бы знали — что мы могли сделать?

Человек — грандиозная машина самооправдания: даже если тебе показывают трупы сотен людей, убитых при твоем участии или попустительстве, у тебя всегда найдется уловка, позволяющая чувствовать себя правым. В Нюрнбергском процессе к этим психологическим моментам самозащиты добавились юридические: заключительные речи адвокатов ставили под сомнение саму легитимность трибунала. В нем не участвуют нейтральные государства — а только страны-победительницы, его устав придуман для одного частного случая и вряд ли может быть масштабирован, и потом, можно ли судить одного человека за то, что делало государство? Особенно если оно строится на всепроникающей власти фюрера — который и несет ответственность за все?

Нюрнберг не дал окончательных ответов на все вопросы; вообще, в финале процесса ничто в нем не выглядело окончательным. Впереди еще «малые Нюрнбергские процессы» — над врачами, судьями и промышленниками; преследование нацистских преступников, скрывшихся от правосудия; долгое выяснение вопросов о личной ответственности и коллективной вине. Сами итоги процесса устраивают не всех: главные виновные избежали суда — Гитлер, Гиммлер и Геббельс покончили жизнь самоубийством, Борман исчез (его останки будут найдены лишь в 1972 году). Кабинет министров Германии, Генштаб и командование вермахта не были признаны преступными организациями — что впоследствии привело к появлению «мифа о чистом вермахте», представления, что немецкая армия неповинна в военных преступлениях. Советская делегация протестует против оправдания фон Папена, Шахта и Фриче, а также против того, что Гесс избежал смертной казни.

Нюрнберг действительно не расставил все точки и не покарал всех виновных. Массив документов, который был представлен трибуналу, огромен, но явно недостаточен, чтобы протянуть нити к виновникам всех злодеяний. Да и может ли вообще возмездие быть абсолютным и окончательным?

Нюрнберг не дает исчерпывающих ответов — но делает нечто не менее важное. Из показаний свидетелей — от фельдмаршала Паулюса, командовавшего немецкими войсками под Сталинградом, до поэта Аврома Суцкевера, оказавшегося в 1941-м в вильнюсском гетто,— из кинохроники, из вещественных доказательств (советские обвинители приносят на процесс мыло, сваренное в концлагере из человеческого жира) становится понятна общая картина. Преступления названы, их места определены, их жертвам — хотя бы в малой части — даны имена. Видны масштаб, цель, и смысл. Сложность той организации, которая для этого потребовалась, количество людей, которые в это были вовлечены. Даже если трибунал не нашел конкретного документа с конкретной подписью — люди, занимающие высокие посты в этой системе, не могли не быть частью этой организации. Если они искренне предпочитали «ничего не знать» — это был их выбор, и он тоже влечет ответственность — если не юридическую, то моральную. Нюрнберг создает нарратив, историю об этой войне — и вписывает ее в историю общемировую.

Как превратить отдельный процесс в общезначимый принцип

Американский историк Франсин Хирш в своей новой книге «Советский суд в Нюрнберге» говорит о двух принципиально разных подходах к процессу, которые исповедовали будущие сверхдержавы. Для Сталина, который управлял советской делегацией более-менее в ручном режиме, Нюрнберг — самый грандиозный «показательный процесс», демонстрация перед всем миром злодеяний обвиняемых и правоты обвинителей. Для прокурора Роберта Джексона, представлявшего обвинение с американской стороны, Нюрнберг — это место, где создаются принципы послевоенного мира и международного права, правила, по которым будет жить мировое сообщество, причем писать их должна Америка — как государство с самой совершенной демократией и юридической системой. В каком-то смысле оба этих подхода сработали.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Нюрнберг действительно дает начало многим основополагающим установлениям послевоенного мира. Международное уголовное право, концепция прав человека, деятельность ООН вообще — во многом следствия того консенсуса, который был достигнут при создании Международного военного трибунала. Этот консенсус будет недолговечен: «права человека» в Советском Союзе будут рассматриваться как дубинка в руках «коллективного Запада», Холодная война заморозит вопрос о международных судебных институциях вплоть до середины 1990-х. Сам Нюрнберг станет предметом исторических разногласий: для многих в США сам факт совместного участия в процессе с Советским Союзом (в активе которого собственные репрессии и машина ГУЛАГа) станет болезненным моментом, о котором не хочется вспоминать. В свою очередь СССР и постсоветская Россия к таким попыткам принижения своей роли будут относиться крайне болезненно.

Но как бы то ни было, Нюрнберг стал историческим фактом, во многом сформировавшим мир, где мы живем. Как пишет Франсин Хирш в предисловии к своей книге, «Полная история Нюрнберга сталкивает нас с двумя неудобными истинами: нелиберальные авторитарные государства иногда позитивно влияли на международное право, а международное правосудие есть процесс по своей сути политический».

Наверное, Нюрнбергский процесс — самое близкое к Божьему суду, что придумало человечество, «суд самой высшей инстанции». Каждый из несправедливо брошенных в тюрьму или оказавшихся под обстрелом — в какой бы точке мира это ни происходило — ждет с тех пор, что мучителей ждет некий новый Нюрнберг. Не имеет значения даже, как прочерчены в этих ожиданиях линии добра и зла: противоборствующие стороны под Нюрнбергом имеют в виду совсем разное, но для каждого это высший и окончательный суд, который должен покарать врага.

Нюрнберг превратился в идеальный образ, но не стал прецедентом. Своего трибунала не дождались Пол Пот, Иди Амин и генерал Сухарто. Суд над КПСС, который казался таким необходимым после августовского путча 1991 года, формально состоялся, но закончился ничем. Самые кровавые послевоенные конфликты — вроде корейской войны, где погибло три миллиона человек,— не завершились никаким юридическим разбирательством. Два международных трибунала — по событиям в Югославии и геноциду в Руанде — удалось собрать лишь в 1990-е (когда двухполярный мир сменился кажущейся однополярностью); как минимум в последнем случае это выглядело запоздалой реакцией на беспрецедентную резню, которую международное сообщество наблюдало в прямом эфире — и не могло никак ей помешать. Слово «Гаага» стало дежурной угрозой для каждого нового диктатора, но по факту Международный уголовный суд в Гааге специализируется исключительно на африканских делах, в его почти 20-летней практике не было пока случаев, касающихся других стран и континентов. Опыт, который должен был создать прецедент для всего человечества, опять же оказался отнюдь не универсальным.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Абсолютное правосудие едва ли достижимо человеческими средствами: на каждый справедливый приговор в Нюрнберге всегда находятся тысячи неотмщенных жертв. Иные из них могут оказаться на «неправильной стороне истории» — как, например, мирные жители, погибшие во время бомбардировок немецких городов, а дальше оказывается, что эту трагедию невозможно вписать ни в один из послевоенных нарративов — и даже выжившим свидетелям, собственно, нечего об этом сказать (см. «Естественную историю разрушений» В. Г. Зебальда). Наверное, ожидать неизбежного и всеобъемлющего торжества добра над злом, как бы ни прочерчивались их границы,— не самая реалистичная стратегия.

И тем не менее: если рассматривать Нюрнберг не как итог, а как начало процесса, все было не зря. Именно здесь для Германии начинается та многолетняя работа с исторической травмой, о которой мы знаем сегодня из множества книг. Именно на примере этого процесса мы видим, что публичное свидетельство, названные вслух имена палачей и жертв — не менее важный факт истории, чем подписанный судьями приговор. Кровавый индонезийский диктатор Сухарто никогда не был привлечен к международному суду, а уголовные дела, заведенные в последние годы его жизни в Индонезии, были прекращены по состоянию здоровья обвиняемого — но фильм Джерри Оппенгеймера «Акт убийства», где организаторы массовых убийств в Индонезии середины 1960-х воспроизводят свои преступления перед камерой, стал для его режима и обвинительным приговором, прозвучавшим на весь мир, и запоздалым, но все же отмщением.

Именно Нюрнберг — пример того, как несхожие во всем остальном государства с разным историческим опытом и своими скелетами в шкафу могут прийти к компромиссу и добиться консенсуса перед лицом общей угрозы. Возможно, этот опыт когда-то еще понадобится.

Нюрнбергский процесс, как и вообще всё, что делают люди, был не окончателен, несовершенен и во многом неповторим: но те, кто объединился ради его проведения, хотя бы пытались.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram