25 февраля исполняется 100 лет Елизавете Суриц — балетоведу и историку балета с мировой репутацией, не дожившей два года до своего векового юбилея, так и не увидевшей опубликованным главный труд своей жизни, но нимало об этом не жалевшей. Татьяна Кузнецова — об удивительной женщине, начисто лишенной тщеславия и сумевшей остаться в стороне от советско-российской современности.
Елизавета Суриц
Фото: Илья Питалев / РИА НОВОСТИ
Елизавета Суриц
Фото: Илья Питалев / РИА НОВОСТИ
За свой мафусаилов век Елизавета Яковлевна опубликовала всего семь книг. При многотиражной советской власти — две: словарь-справочник «Все о балете» (и можно только вообразить, каких усилий стоило в 1966 году, при «железном занавесе», собрать и написать статьи о танце всех стран мира: от Австралии до Японии) и «Хореографическое искусство 20-х годов» — о пестрой бунтарской эпохе, которую в глухом застойном 1979-м предпочитали вовсе не вспоминать. Остальные были изданы в постсоветскую эпоху смехотворными тиражами от 400 до 1 тыс. экземпляров. За исключением красивого тома «Балет и танец в Америке» — части капитального труда о влиянии русского балета на мировой танцевальный процесс в ХХ веке, все свои книги Суриц написала о Большом театре. О его истории («Балет московского Большого театра во второй половине XIX века») и о его главных персонажах. Сборник о балетмейстере Александре Горском, в начале ХХ века превратившем провинциальную московскую труппу в питомник новейших хореографических идей. И две монографии — о премьере Михаиле Мордкине, главном мачо дореволюционного Большого, эмигранте, оказавшем огромное влияние на балет США, и о Леониде Мясине, 17-летним юношей увезенном Дягилевым из Москвы и ставшем в первой половине ХХ века самым востребованным хореографом мира. Все это увидело свет в основном благодаря подвижничеству региональных энтузиастов-издателей и усилиям Института искусствознания, в котором Елизавета Суриц проработала без малого 60 лет.
Сама она, напрочь лишенная честолюбия, не находила нужным растрачивать жизнь на борьбу за публикации своих научных штудий. Высшим счастьем она считала саму работу — возможность копаться в архивах, находить неизвестные факты и складывать из них яркую доказательную историю дотоле не изученных балетных эпох. Во всем мире она и без стопок опубликованных книг пользовалась безоговорочным авторитетом — все европейские и американские составители энциклопедий и разнообразных сборников заказывали ей статьи или прибегали к ее консультациям.
Возможно, подобное равнодушие к мирскому успеху она вынесла из детства, слишком яркого, слишком публичного. Дочь советского дипломата Якова Сурица появилась на свет в Берлине: супруга новоназначенного посла СССР в Турции Елизавета Карпова родила на командировочном пути из Норвегии в Анкару. Учиться в турецкой столице девочка начала в английской школе, других просто не было. В 11 лет вместе с семьей она оказалась в мрачном гитлеровском Берлине, в 12 — в Париже, пока свободном и невообразимо прекрасном; лучшая столичная школа Alliance Francaise прибавила к двум ее европейским языкам совершенный французский. Дух фрондерства захватил даже послушную дочь советского посла: увлекшись под влиянием подруги католицизмом, девочка тайно крестилась у католического священника. Впрочем, свобода была иллюзорной: после пакта Молотова—Риббентропа посла Сурица французские власти объявили персоной нон грата и выслали из страны, так что 16-летней Лиле (как называли ее близкие) пришлось оканчивать школу экстерном уже в Москве, сдавая экзамены по неведомым советским дисциплинам и попутно подрабатывая уроками французского. Умной девочке из интеллигентной семьи полагалось идти в университет, но все планы поломала война.
Сотрудников МИДа вместе с членами семей эвакуировали в Куйбышев, там же обосновался и Большой театр. И 17-летняя девушка, к ужасу родителей, влюбилась, причем не в белых лебедей, а в 32-летнего солиста Алексея Ермолаева, великого танцовщика и главного сердцееда московской труппы. Разумеется, не пропускала ни одного спектакля, начала разбираться в деталях постановок, тонкостях исполнения и балетной технике, а после возвращения из эвакуации поступила на театроведческий факультет ГИТИСа: хотя историю балета там толком не преподавали — все же ближе к театру, чем университет. И напрасно родители рассчитывали, что новое назначение отца в далекую Бразилию вытравит легкомысленное увлечение. В Рио-де-Жанейро Лиля перезнакомилась с балетными эмигрантами и всеми их спектаклями: в Бразилию война занесла один из обломков дягилевской антрепризы — труппу «Русские балеты».
ГИТИС дочь посла окончила в 1949-м, уже после возвращения из Бразилии. Пошла внештатником в Театральный музей — там в подвальчике жил Юрий Бахрушин, сын знаменитого мецената, коллекционера и владельца особняка, фанат и знаток московского балета, лично знавший чуть ли не всех дореволюционных и советских балетных корифеев. Но главное — в Бахрушинке был бесценный балетный архив, а в Центральной театральной библиотеке, где Суриц проработала пять лет,— лучшее московское собрание балетных книг.
С 1964 года и до конца жизни Елизавета Суриц работала в Институте искусствознания в полном ладу с собой.
История балета, семинары, доклады, публикация научных статей, составление энциклопедий, переписка с зарубежными коллегами, участие в международных конференциях, исторические статьи для зарубежных изданий, видеокассеты с балетными новинками, которые ей присылали со всего мира, книги ее соотечественников и иностранных коллег — это был ее уютный мир, бесконечно далекий от страстей современного ей советского, а затем и российского балета. Рецензии она прекратила писать еще в 1960-е, шутила: «Я пишу только о покойниках, они не возражают, не критикуют». Близкие называли ее «архивной Мышью» (по-французски — «souris», почти «Суриц»). Она не возражала, вместо подписи часто рисовала мышонка. Балет был основой ее жизни и в буквальном смысле: замуж Суриц вышла все-таки за «балетного» — танцовщика и хореографа Владимира Варковицкого, которого затянула в свою первую громадную работу — сборник «Все о балете».
Писала она, как жила: скромно, добросовестно, скрупулезно точно — никакие домыслы, ни один неподтвержденный факт не могли появиться на страницах ее книг, статей или научных исследований. Литературным творчеством она свою работу, по-видимому, не считала: не занималась самовыражением, наполняя описания своим темпераментом или визионерскими прозрениями. Не нагружала тексты метафорами, эпитетами, надуманными концепциями и прочими красотами; чистый, прозрачный, строго структурированный русский язык блестяще образованной и воспитанной женщины может показаться даже скучноватым тем, кто ждет от балетных книг пылкой и поэтической возвышенности. Писала она легко и много, над рукописями не тряслась. Рассказывают, что, увидев, как внучка мнет одну из ее работ, Суриц невозмутимо проворковала: «Рви, Катенька, рви, бабушка новые напишет». Едва ли это легенда. Она не берегла даже главный труд своей жизни — неподъемную рукопись «Влияние русского балета на западноевропейский в первой половине ХХ века», законченную еще во второй половине 1980-х, охотно давая почитать ее всем, кто ни попросит: от докторов наук до юных аспирантов. Это монументальное исследование, не имеющее аналогов в мире, за 40 лет так и не нашло своего издателя и вообще чуть не потерялось — уже после смерти Елизаветы Суриц был обнаружен единственный экземпляр. Институт искусствознания планирует его издать своими силами. Наверное, тиражом 300 экземпляров.