Платан накрыл «Чайку»

В легендарном берлинском театре «Шаубюне ам Ленинер Плац» состоялась премьера «Чайки» по пьесе Чехова в постановке хорошо известного в том числе и в России немецкого режиссера, художественного руководителя театра Томаса Остермайера. Рассказывает Эсфирь Штейнбок.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

«Какое это дерево?» — спрашивает Нина Заречная у Треплева в первом акте «Чайки». «Вяз»,— отвечает Константин. Ан нет, никакого вяза, на сцене «Шаубюне» стоит платан. Да такой, что всем платанам платан, во все пространство и сцены, и зрительного зала, так что не только актеры, но и зрители, как под огромный зонтик, умещены под его раскидистой кроной и тщательно изготовленными зелеными листочками. Первые зрительские ряды устроены полукруглом, и актерам для игры остается только небольшое пространство перед деревом, а позади него — подсвеченный экран во весь задник. Платан служит и свидетелем, и участником действия: перед началом на толстой ветви возлежит Маша, как и положено, вся в черном, оттуда же Нина Заречная потом взывает к людям, львам, орлам и куропаткам, а еще позже она увлекает на дерево неловкого Тригорина. Да и финальный выстрел Треплев совершает, спрятавшись за могучим стволом.

В первом действии сквозь крону пробивается солнце, в листьях слышен беззаботный щебет пичужек, Треплев даже сует в листья микрофон — чтоб все слышали птичий концерт. В четвертом действии каркают вороны и капает дождь. Бывалых деятелей театра натуралистически изготовленное дерево и звуки природы вдруг заставляют вспомнить о великих чеховских спектаклях Петера Штайна, когда-то поставленных в этом же театре. Но предательская ностальгия быстро улетучивается — в новом спектакле художественного руководителя «Шаубюне» Томаса Остермайера, как несложно догадаться, нет ни герметичного, почти археологического историзма штайновских работ, ни почтения перед каноническим чеховским текстом, ни увлечения таинственной Россией. Обстоятельства места действия из пьесы словно «вымыты»: не упоминаются ни Харьков, ни «банк в Одессе», ни «киевский мещанин», ни Елец, ни «Славянский базар». Аркадина один раз восклицает что-то про Москву, но это она, современная вздорная актриса, видимо, просто вспомнила о другой пьесе Чехова. (Из примет родины налицо разве что банка с солеными огурцами, которую Тригорину приносит клоунесса Маша.) Нет и намека на реконструированную когда-то Петером Штайном «четвертую стену»: собранные на маленькой площадке актеры волей-неволей обращаются к зрителям. Не вовлекая их в действие, к ним апеллируют, словно советуются, ищут поддержки своим мыслям и словам.

Не отходя от пьесы ни в смысле сюжета, ни в последовательности событий, ни в структуре текста, Томас Остермайер разрешил актерам импровизировать, чтобы приблизить текст спектакля к современной речи и современным людям. Будучи мастером тонким и чутким, он в то же время не позволил им ни излишнего радикализма, ни бесконтрольного «потока сознания», ни вульгарной актуальности. Лишь уточнил, кое-где обострил, на свой вкус оживил и приблизил текст к реальности. И вот Треплев хочет не только «новых форм», но и «новых перспектив и новых протагонистов», обвиняет мать в коммерческом успехе и в том, что она любит подписывать коллективные письма. Шамраев ругается на водителей, паркующих машины около ворот. Доктор Дорн, говоря о женщинах и о своем славном прошлом, конкретизирует свою врачебную специализацию — гинеколог, а лучшим городом своего долгого зарубежного путешествия называет Калькутту (ну кого, право, сейчас удивишь Генуей, до которой полтора часа лететь, и ее людской толпой). Все это — лишь несколько примеров изменений, сделанных, повторюсь, под надзором умного режиссерского глаза.

Итак, вежливо исправленный Чехов, найденный под одной из самых фотогеничных декораций последнего времени и в исполнении блестящих (в большинстве своем) артистов «Шаубюне». Вообще, Остермайер ставит первую из четырех великих пьес Чехова не впервые — прежде были постановки в Амстердаме и в театре «Види-Лозанн» с французскими актерами. Все спектакли оказались разными, ничем друг на друга не похожими. И во всех Остермайер ищет ответ на вопрос, где в «Чайке» искусство и сколько в ней любви. Берлинская версия, пожалуй, самая красивая, самая ироничная, но, наверное, и самая трезвая, самая безнадежная. Здесь нет смысла взвешивать и сравнивать, кому из главных персонажей отмерено больше таланта, а кому — успеха. Вряд ли Треплев Лауренца Лауфенберга талантлив. Нервный и амбициозный молодой человек, он легко сбивается на истерику, но не способен предъявить ничего стоящего — в своем спектакле он выступает танцовщиком: практически обнажившись и обмотавшись прозрачной тканью телесного цвета, он претенциозно, но неловко извивается, получив потом вполне заслуженную уничижительную оценку матери — «позавчерашний авангард!».

Вряд ли здесь талантлива и Нина. Актриса Алина Вимбай Штрелер цветом кожи темнее всех остальных в ансамбле, но вряд ли это то обстоятельство, которое современные нормы цивилизованного поведения требуют не замечать. Ведь Нина — другая, она единственная, кто не живет в доме. В начале истории она гостья, в конце — брошенная Тригориным несчастная женщина, жертва «успешного (белого) мира», которой, кажется, не суждено состояться в жизни. Аркадина, какой она вышла у Штефани Айдт, вполне состоялась, но благополучие ее никак не свидетельствует ни о масштабе личности, ни о сценическом даровании. Нет, под платанами «Шаубюне» на сей раз ни в искусство, ни в любовь не верят. Томас Остермайер скептически смотрит на современное «чеховское» общество, но за этим мастерским разочарованием очень увлекательно наблюдать.

Самый яркий персонаж спектакля получился у блестящего актера Йоахима Мейерхофа. Его Тригорин — остроумная и точная карикатура. Он совсем не моложавый любовник, а потрепанный самовлюбленный тип, записывающий на бумажные карточки не просто удачные выражения, а чуть ли не вообще все, что слышит от окружающих людей. Рассеянный и инфантильный, но при этом цепкий и насмешливый литератор с водруженными на кончик носа очками и длинными волосами по ободку сияющей лысины, которые он то и дело нервно расчесывает. Объясняя Нине секреты творчества, он садится за раскладной столик, весь покрытый своими карточками-заготовками. Тригорин смешон и нелеп, но по-своему неуязвим. Как и огромное дерево, которому по большому счету нет дела до людей, играющих в жизнь под его ветвями.