«Всё подверглось этому давлению, всё и все отупели»
Современники о «мрачном семилетии»
26 марта 1848 года Николай I издал манифест «Россия, бастион Европы, не поддается революционным влияниям» о защите России от нависшей над ней угрозы мятежей. Этот документ стал реакцией на революцию в Париже и мятеж в Вене и открыл эпоху тотального закрепощения интеллектуальной жизни, вошедшую в историю как «мрачное семилетие». Weekend изучил, как современники реагировали на тотальную цензуру, политические ссылки и борьбу с западными влияниями.
1
Брат! Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, вот в чем задача ее.
Федор Достоевский, письмо брату, 22 декабря 1849, Петропавловская крепость
2
Вашу последнюю статью о междуцарствии остановил цензор; ныне мы вносим ее в Главное управление цензуры, так как вопрос очень важен и касается не только судьбы этой статьи, но и вообще вопроса о том, могут ли русские журналы печатать статьи по русской истории или должны отказаться от этого важного материала. Мы имеем полное убеждение, что наш протест в этом случае принесет и на будущее время пользу при печатании сочинений по русской истории.
Николай Некрасов, письмо Сергею Соловьеву, 20 декабря 1850
3
Мысли беспошлинны, не стеснены никакими крепостными стенами, и вот они бродят по всему свету, пока я не засыпаю.
Михаил Бакунин, письмо Матильде Рейхель, 16 января 1850
4
Чудная эта земля Россия! Полтораста лет прикидывались мы стремящимися к образованию. Оказывается, что это было притворство и фальшь: мы улепетываем назад быстрее, чем когда-либо шли вперед. Дивная, чудная земля! Когда Бутурлин предлагал закрыть университеты, многие считали это несбыточным. Простаки! Они забыли, что того только нельзя закрыть, что никогда не было открыто.
Александр Никитенко, дневник, 1 декабря 1848
5
Настоящая эпоха — это эпоха нравственных и умственных ничтожеств. Забавно, что все это понимают, но и находят, что так тому и быть.
Александр Никитенко, дневник, 19 сентября 1854
6
Вечером приходил Крылов. Говорили об университетских делах. О партиях тайных и явных. Чорт их возьми. История — убежище.
Михаил Погодин, дневник, 13 февраля 1848
7
После революции 1848 года цензура стала манией Николая. Не удовлетворенный обычной цензурой и двумя цензурами, которые он учредил за пределами своих владений, в Яссах и Бухаресте, где по-русски не пишут, он создал еще вторую цензуру в Петербурге; мы склонны надеяться, что эта двойная цензура будет полезней, чем простая. Дойдет до того, что будут печатать русские книги вне России, это уже делают, и как знать, кто окажется более ловок, свободное слово или император Николай.
Александр Герцен, «О развитии революционных идей в России», 1851
8
Наконец, Кошелева утешилась, получив письмо от сына из Севастополя. Мальчик, чуть из младенческих одежд, он уже стоял под ядрами и бомбами; пишет, что хотел бы многое сказать, да нельзя. Как известно, письма из Крыма деятельно перехватываются. Калугин сказал мне, что у них кто-то получил письмо, вытертое как иностранные газеты. П. М. Бестужева очень испугалась, увидав на письме своего Володи надпись, сделанную чужой рукой: подозрительное!
Петр Бартенев, дневник, 23 ноября 1854
9
Иван пишет, что статья о глаголах Константина после двухгодичного цензурованья выпущена наконец... Какова цензура!
Вера Аксакова, дневник, 10 апреля 1855
10
Я возвращаюсь. Бог знает, когда мне придется тебе писать в другой раз; бог знает, что ждет меня в России. В случае какого-нибудь важного обстоятельства — ты можешь известить меня помещением в объявлениях «Journal des Debats», que m-r Louis Morisset de Cean и т. д. Я буду читать этот журнал и пойму, что ты хочешь мне сказать.
Иван Тургенев, письмо Александру Герцену, 22 июня 1850
11
Меня встретили в Вятке с распростертыми объятиями, и я прошу вас поверить, что окружающие меня здесь не людоеды; они таковы не более чем наполовину и поэтому не смогут съесть меня целиком.
Михаил Салтыков-Щедрин, письмо А. Я. Салтыковой, 8 мая 1848
12
Дело Петрашевского напомнило о необходимости тайных обществ там, где явные общества не дозволены. Рукописи, которые целое десятилетие или почти не являлись, или притаились так, что все равно, если б их и не было,— рукописи вдруг стали ходить по рукам, размножаясь до создания целой подземной литературы, обращающей в ничто все усилия цензуры.
Николай Огарев, «Русская потаенная литература XIX века», 1861, Лондон
13
Какая может быть польза от вашего печатания? Одним или двумя листами, которые проскользнут, вы ничего не сделаете, а III отделение будет все читать и помечать, вы сгубите бездну народа. Сгубите ваших друзей...
Михаил Щепкин, письмо Александру Герцену, 1855
14
Весть о том, что мы печатаем по-русски в Лондоне,— испугала. Свободное слово сконфузило и обдало ужасом не только дальних, но и близких людей, оно было слишком резко для уха, привыкнувшего к шепоту и молчанию; бесцензурная речь производила боль, казалась неосторожностью, чуть не доносом... Многие советовали остановиться и ничего не печатать.
Александр Герцен, «Десятилетие вольной русской типографии в Лондоне», 1863
15
Федор Иванович Тютчев пропускал к печати все, что ни присылалось ему на одобрение. По своим большим связям, имея доступ к графу Нессельроде и к князю Горчакову, он разрешал гораздо более, чем обыкновенный чиновник министерства. Получал ли Тютчев за свой цензурный либерализм замечания, редакторы не знали, потому что он никогда не являлся в редакции с упреками, что его подвели. Это была в высшей степени благородная личность.
Павел Усов, «Из моих воспоминаний»
16
Намедни у меня были кое-какие неприятности в министерстве — все из-за этой злосчастной цензуры. Конечно, ничего особенно важного — и, однако, если бы я не был так нищ, с каким наслаждением я тут же швырнул бы им в лицо содержание, которое они мне выплачивают, и открыто порвал бы с этим скопищем кретинов, которые, наперекор всему и на развалинах мира, рухнувшего под тяжестью их глупости, осуждены жить и умереть в полнейшей безнаказанности своего кретинизма.
Федор Тютчев, письмо жене, 23 июля 1854
17
По-видимому, то же недомыслие, которое наложило свою печать на наш политический образ действий, оказалось и в нашем военном управлении, да и не могло быть иначе. Подавление мысли было в течение многих лет руководящим принципом правительства. Следствия подобной системы не могли иметь предела или ограничения — ничто не было пощажено, всё подверглось этому давлению, всё и все отупели.
Федор Тютчев, письмо жене, 21 мая 1855
18
Каждое выражение вредного мнения, опасного направления, когда оно облечено силою печати, есть уже покушение всеобщее, не ограниченное ни пространством, ни временем. Непонятливая и ненадежная цензура может поколебать безопасность целого государства. Вред, от нее происходящий, действует не только на настоящее поколение, но заражает и будущее. Из этого явствует, что цензура должна быть одна из важнейших отраслей верховного государственного управления.
Петр Вяземский, «Записка о цензуре», 1848
19
В то время как члены комитета, за неотысканием чего-нибудь веского, решили уже принести в жертву меня и мою статью о жилищах рабочего люда, в заседание комитета является один из членов, П. И. Дегай, с радостным «эврика! эврика!» и заявляет, что в том же номере «Отечественных записок» он нашел нечто еще лучшее или худшее — не знаю, как сказать,— а именно повесть «Запутанное дело» Михаила Салтыкова. Члены комитета нашли, что в этом сне нельзя не видеть дерзкого умысла — изобразить в аллегорической форме Россию — и что о повести Салтыкова должно быть внесено в изготовляемый доклад о вредных направлениях журналов.
Константин Веселовский, «Отголоски старой памяти», 1899
20
Бутурлин хотел, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божьей Матери, находя, что они революционны. Батюшка сказал ему, что он таким образом осуждает своего собственного ангела, св. Дмитрия Ростовского, который сочинил этот акафист и никогда не считался революционером. «Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения!» — отвечал Бутурлин.
Антонина Блудова, воспоминания, 1874
21
Нам надобны успехи просвещения и образования, нам драгоценны великие люди, а развратные учения мы гоним от себя, как язву, и крепкий нравственный карантин защищает нас от этого бедствия. Мы готовы осыпать золотом и окружать всеми выгодами какого-нибудь ученого или художника; но не советуем французским говорунам приезжать к нам; умрут с голода, потому что никто не примет их.
Андрей Краевский, «Россия и Западная Европа в настоящую минуту», 1848
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram