Фестиваль "Июньские звезды" в Большом зале Филармонии предоставил пульт заслуженного коллектива России Академического симфонического оркестра Филармонии (ЗКР) дирижеру Неэме Ярви — некогда студенту Ленинградской консерватории, а теперь одному из ведущих американских дирижеров. ВЛАДИМИР РАННЕВ еще раз убедился в том, что советская дирижерская школа неплохо вооружала своих питомцев.
Таков он был и на этот раз. Предсказуемый стандарт угадывался лишь в знаменитой россиниевской увертюре к опере "Вильгельм Телль", исполненной в точности так же, как неделю до того оркестром римской академии "Санта-Чечилия" в Мариинке, на "Звездах белых ночей". Да это и понятно: маэстро заслужил некогда первую премию на дирижерском конкурсе в этой академии. А Россини на конкурсах в Италии играют так, как на наших — Шопена и Чайковского: всем давно уже известно, какую ноту как надо играть, чтобы добиться "эталонного исполнения". Такое исполнение дирижер и привез с собой в Петербург.
Другое дело — ми-бемольный концерт Моцарта. Здесь ученическое прилежание продемонстрировал молодой солист финн Антти Сиирала. Дирижер же придал концерту серьезность и сосредоточенность, которые до сих пор немногие обнаруживают у Моцарта, предпочитая в его концертных сочинениях облизывать все звуковые оттенки салонной бижутерии. При всей этой академической строгости маэстро появился за пультом в белом смокинге, что уместно дополняло зефирную белизну Большого зала Филармонии. Это был удачный ход. Ведь во втором отделении дирижеру предстояло исполнить три балетные сюиты Шостаковича, в которые композитор собрал свою немногочисленную "солнечную музыку" (всего сюит пять, в первые три собрана музыка к балетам "Болт" и "Светлый ручей", спектаклю "Человеческая комедия", кинофильму "Мичурин" и кое-что для джаз-оркестра). "Будет хлестко" — такого Шостаковича обещал до концерта один солист ЗКР. И не соврал. Свежесть, бодрость, даже какой-то истерический оптимизм сорвались со сцены. Слушаешь эту музыку и недоумеваешь: двадцатые, начало тридцатых? Какая-то инопланетная эпоха, словно свалившаяся на Землю то ли на радость ей, то ли в наказание. И все это приправлено сладковатым предчувствием обреченности, стремлением надышаться про запас.
Маэстро Ярви дирижировал со вкусом: легкие, иногда едва заметные движения катапультой выталкивали острый ритм огромного оркестра. Темпы менялись с прихотью коллажа, а сочные оркестровые краски просияли в зале ослепительным люминесцентным заревом. Было и жестко, и хлестко, и заносчиво. И с непринужденностью заправского хулигана. Именно эти качества требовались от молодого Шостаковича, когда он зарабатывал на хлеб тапером в кинотеатрах, выдавая в ударных первопятилеточных темпах кубометры музыкального быта. "Другой Шостакович", как написали бы про эту музыку где-нибудь в Германии или США, знающих скорее сумрачного, гипертрагического DSCH. Но эстонцу, а теперь американцу Ярви довелось (если не сказать — посчастливилось) быть некогда "нашим, советским" дирижером, да еще учеником ближайшего друга Шостаковича. Поэтому такой его интерес к гениальным безделушкам великого композитора не праздный. Ему дано почувствовать во всей этой оркестровой "великой стройке" черты гайдновской Прощальной симфонии, ее припасенную светлую горечь. Оттого такая осведомленная интерпретация "таперного Шостаковича" стала событием — не только в силу почти стопроцентного забвения этой музыки, но и из-за стремительного угасания у современного слушателя способности ее адекватно понимать и переживать.