«Всякому народу приятно расширение его территории»

145 лет назад, с 1 июня по 1 июля 1878 года, проходил Берлинский конгресс, на котором были пересмотрены итоги Русско-турецкой войны 1877–1878 годов; в России подписанный на конгрессе Берлинский трактат называли кражей победы и позором для страны, а причинами происшедшего считали происки Великобритании и Австро-Венгрии, коварство неблагодарной Германии и подозрительное поведение российских переговорщиков; однако все было не так просто.

«Восторг войск беспределен, неудержим»

«То, что представилось моим глазам в С.-Петербурге, было настолько необычайно, что об этом необходимо рассказать.

С самого моего приезда я услышал, как со всех сторон осуждали политику императора и, несмотря на крупные успехи наших армий, сожалели о том, что мы начали войну. Это мнение было всеобщим, без единого исключения. Казалось, все думали одинаково».

Удивление прибывшего в столицу российского посла в Великобритании генерала от кавалерии графа П. А. Шувалова можно было понять. Ведь всего годом ранее, в апреле 1877-го, отношение к избранному императором Александром II способу решения застарелой «восточной проблемы» было абсолютно иным. Пресса публиковала телеграммы о реакции народа и войск на объявление войны Османской империи. К примеру, в переданном из Кишинева 12 апреля 1877 года сообщении о смотре самодержцем отправляющихся на войну войск говорилось:

«Восторг войск беспределен, неудержим; народ… приветствовал Его Величество с громким восторгом. По окончании смотра коляску Государя Императора сопровождала громадная толпа конных офицеров всех родов оружия при несмолкаемых криках войска и народа».

А сопровождавший императора военный министр генерал от инфантерии Д. А. Милютин в тот же день записал в дневнике:

«Вся толпа и офицеров, и солдат одушевилась таким энтузиазмом, какого еще никогда не случалось мне видеть в наших войсках.

Они кричали, бросали шапки вверх, многие, очень многие навзрыд плакали… Очевидно, что нынешняя война с Турцией вполне популярна».

Детонатором, инициировавшим этот взрыв энтузиазма, стали идеи московских славянофилов. А благодаря поддержавшей их мысли прессе, которая приобретала тогда все большее влияние, пожар восторга бушевал по всей стране. Назначенный заведовать делами печати в отправлявшейся на войну армии профессор Николаевской академии Генерального штаба полковник М. А. Газенкампф отмечал:

«Общественное мнение в настоящее время — такая сила, с которою нельзя не считаться, газетные же корреспонденты влиятельнейших органов печати суть могущественные двигатели и даже создатели этого мнения».

Отдельные высокопоставленные скептики, правда, полагали, что поддержка этой пропагандистской кампании опасна. И ее действительные инициаторы не славянофилы, а стоящие за ними влиятельные лица преследуют исключительно личные корыстные цели. Так, сенатор тайный советник А. А. Половцов 10 мая 1877 года писал в дневнике:

«Правительство подчинилось псевдообщественному мнению нескольких москвичей, которые и захотят остаться распорядителями судеб государственных».

Однако в тот момент, пусть и созданное искусственно, воодушевление армии и народа выглядело залогом успеха в войне. А потому охотно поддерживалось российской элитой. Причем, как констатировал сенатор, сам император во многом подпал под влияние кампании за освобождение славян от турецкого ига и не желал прислушиваться к аргументам тех немногих, кто трезво оценивал ситуацию:

«О речах министра финансов никто не хочет слышать; он говорит, что эта война разорит Россию, а государь отвечает, что финансовый вопрос — не его дело. Царь-Освободитель — вот удочка, на которую ловят Александра II».

Но для полной гарантии победы не хватало еще одного очень важного элемента.

«Может нагадить нам так, как никто»

Нельзя было допустить, чтобы в ход военных действий на стороне Турции включились другие державы. А вероятность такого развития событий отнюдь не равнялась нулю. Полковник М. А. Газенкампф писал:

«Англия может нагадить нам так, как никто. Говорю это, впрочем, не от себя, а опираясь на опыт истории. Английская система воевать известна. Пошлет во все моря флот, который парализует торговлю, уничтожает торговые суда и разоряет берега, преимущественно беззащитные. Изнуряя и разоряя противника, Англия, вместе с тем, интригует до тех пор, пока не образует коалицию или не приобретет хоть одного сильного на сухом пути союзника: тогда даст деньги взаймы или в виде субсидии и начинает воевать чужими солдатами, а от себя выставляет лишь небольшой вспомогательный корпус, только для обозначения своего участия в войне».

В подтверждение этой мысли о Великобритании профессор приводил исторический пример:

«Воевала же она с Наполеоном І целых девятнадцать лет, устраивая против него одну коалицию за другою. Союзникам ее крепко доставалось, а самой Англии — ничего.

В конце концов она доконала-таки Наполеона чужими руками и выиграла от его падения больше всех».

Столь долго Британия могла воевать таким способом благодаря контролю над главными путями доставки многих товаров и сырья, что давало возможность диктовать цены на них. Немало помогал британской казне в военное время и широко практиковавшийся захват судов, грузов и прочей собственности противника. Но наличие стран—помощниц на суше всегда оставалось главным условием успеха.

И в ходе Русско-турецкой войны основным кандидатом в сухопутные союзники Великобритании могла стать Австро-Венгрия, правящие круги которой не на шутку обеспокоил российский взрыв славянофильства и то главенствующее положение на Балканах, которое Россия могла получить после разгрома Османской империи и создания новых славянских государств под российским покровительством.

Поэтому 5 и 6 января 1877 года были заключены две русско-австрийские конвенции, призванные предотвратить создание англо-австрийского союза. Правда, во время переговоров министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Дьюла Андраши, который считал, что «всякому народу приятно расширение его территории», добился от российских представителей максимальных уступок в вопросе о возможном разделе земель Османской империи. Крайне возмущенный генерал от инфантерии Д. А. Милютин писал в дневнике о своем докладе императору по этому поводу:

«Я принес карту и справки, чтобы выказать цинизм Австрии, которая, предоставляя России вести войну и оставаясь сама спокойной зрительницей, выговаривает себе львиную долю — всю Боснию и Герцеговину, т. е. страну с населением 1 400 000 чел., тогда как нам предоставляет возвратить узкую полосу земли в низовьях Прута и Дуная с населением едва в 200 тыс. и в дополнение к этому эквивалент на азиатской границе!»

И территориальная уступка оказалась далеко не единственным неприятным условием сохранения нейтралитета Австро-Венгрии.

Но Александр II настолько хотел взять реванш за поражение в Крымской войне 1853–1856 годов, что согласился принять все включенные в секретную политическую конвенцию пункты.

Некоторые современники считали, что расчет императора и его советников базировался на русском авось. Если разгром ослабевшей Османской империи будет, как ожидалось, сокрушительным, то и переговоры о послевоенном устройстве ее земель Россия будет вести с позиции силы и сможет проигнорировать некоторые свои прежние обязательства.

Гарантией от вмешательства Австро-Венгрии должна была служить и позиция Германской империи. Ведь она появилась в 1871 году, после победы войск Северогерманского союза во Франко-прусской войне 1870–1871 годов. Однако ни этого успеха, ни объединения Германии не случилось бы, если бы на стороне Франции, как и собиралась, выступила Австро-Венгрия. Но, по меткому выражению современника, «Австро-Венгрия была в тот момент парализована угрозами царя». И в 1877 году в полном соответствии с широко распространенным российским представлением о том, что долг платежом красен, той же услуги ожидали от Берлина.

Правда, многие европейские наблюдатели, прежде всего французские, писали о том, что Германия, несмотря на все разговоры о братской дружбе с Россией, преследует только свои интересы. И ее канцлер — князь Отто фон Бисмарк шаг за шагом подталкивал Россию к войне с Турцией, а вслед затем и с Великобританией и Австро-Венгрией:

«Ему,— утверждал французский профессор Антонен Дебидур,— в общей сложности не доставило бы слишком большого неудовольствия, если бы между Россией, с одной стороны, Англией и Австро-Венгрией — с другой, произошел вооруженный конфликт. Действительно, он был бы весьма рад, если бы эти три державы стали раздирать друг друга на части и ослаблять одна другую… К тому же Германия, сохраняя все свои силы, смогла бы извлечь крупную выгоду из общего смятения, ловить рыбу в мутной воде, протянуть, например, руку к Нидерландам; они великолепно округлили бы территорию Германии, и их поглощение Англия была бы бессильна предотвратить».

Но в Санкт-Петербурге считали подобные рассуждения наветами побежденных и униженных немцами французов. К тому же в начале войны все развивалось по намеченному сценарию. К примеру, хорошо укрепленный город-крепость Никополь сдался 4 июля 1877 года всего после суток штурма.

Вот только у российского командования началось головокружение от успехов.

«Была ведена замечательно неискусно»

Полковник М. А. Газенкампф, который помимо заведования делами печати вел «Журнал боевых действий» воюющей армии, записал 9 июля 1877 года в дневнике:

«Неожиданно получена краткая телеграмма барона Криденера о неудаче вчерашней атаки Плевны отрядом Шильдер-Шульднера: отбит турками с большими потерями».

Неудачу сочли случайной, и император телеграфировал в ставку главнокомандующего — великого князя Николая Николаевича:

«Крайне сожалею о неудачах генерала Шильдера и о больших потерях. Надеюсь, с прибытием подкреплений можно будет возобновить атаку Плевны».

Однако, как констатировал М. А. Газенкампф 13 июля 1877 года, неудача вовсе не была случайной:

«Выжидаем прибытия 4-го армейского корпуса. Сомневаюсь, однако, чтобы решились продолжать наступление за Балканы, как предполагалось.

Первая же неудача (8-го июля под Плевной) поколебала решительность.

Пострадавшие, естественно, преувеличивают как значение неудачи, так и в особенности силы противника…

Причина неудачи совсем не в превосходстве сил турок, а в том, что в упоении никопольским триумфом прозевали прибытие турок в Плевну и шли туда спустя рукава, предполагая там лишь незначительный отряд. Если бы генерал Шильдер-Шульднер знал, что Плевна занята прочно, то, конечно, подходил бы к ней с надлежащими военными предосторожностями, и никакой неудачи не было бы: это уже теперь вполне ясно из имеющихся донесений».

Следующая атака на город была предпринята 18 июля 1877 года, и 26 июля, после тщательного анализа событий на поле боя, полковник М. А. Газенкампф записал:

«Несомненно, что атака Плевны была ведена замечательно неискусно. Фронт атаки был растянут на восемнадцать верст; оба корпусные командира действовали врозь, без связи и системы, даже ничего не зная друг о друге. Скобелев со своим маленьким отрядом действовал тоже отдельно и самостоятельно. Резерва не было. Тридцать шесть эскадронов кавалерии в бездействии стояли на флангах, вместо того, чтобы захватить пути сообщения Плевны с Виддином и Софиею.

С восьми часов утра почти до трех часов шла бесполезная перестрелка, а затем начались бессвязные, разрозненные атаки, безуспешно продолжавшиеся до наступления темноты».

Отсутствием взаимодействия дело не ограничилось:

«Великий Князь отрешил от командования начальника 30-ой пехотной дивизии, генерал-лейтенанта Пузанова. Этот генерал, забыв свой долг, честь и высокое звание, 18-го июля вечером бросил свою дивизию, сел в коляску и уехал в тыл, приказав по дороге обозам поскорее укладываться и отступать. Говорят даже, что, едучи в коляске, махал руками и кричал всем встречным: "Спасайтесь, все пропало!". Немудрено, что в тылу началась невообразимая паника и обозы обратились в беспорядочное бегство. Паника эта, разумеется, все увеличивалась по мере удаления от поля сражения, так что на переправе у Систова обратилась уже в настоящее столпотворение: начальнику переправы генералу Рихтеру пришлось чуть не ружейными выстрелами и штыками отстаивать мост, который обезумевшие беглецы могли потопить, устремясь на него сплошным ошалелым стадом».

В описании военного министра генерала от инфантерии Д. А. Милютина все выглядело еще хуже:

«От всех войск, бывших под Плевной под начальством бар. Криденера и кн. Шаховского (до 38 батальонов при 180 орудиях), уцелело только несколько батальонов, прибывших после боя, ночью, или не успевших ввязаться в бой; от всех же остальных частей сохранились лишь кучки людей.

Хотя не потеряно ни одного орудия, ни одного знамени, однако ж в течение целых суток после боя нельзя было собрать и разобрать людей, приходивших поодиночке на места расположения войск».

Все это происходило на глазах военных корреспондентов, включая иностранных. Так что описания неудач российской армии попали на страницы множества изданий. Так, британская Standard 24 августа 1877 года опубликовала статью, в которой говорилось:

«Прошли безвозвратно те времена, когда армия готова была умереть за царя: теперь в среде ее — болезни, недостатки, неудовольствие и ропот».

Новый штурм Плевны, начавшийся 30 августа 1877 года, также оказался безуспешным, и военный министр 1 сентября писал:

«Убыль в наших войсках за последние три дня была огромная, но еще не приведена в полную известность. Некоторые полки обратились в батальоны… Когда ехали мы утром на позицию, а потом обратно, то встречали и обгоняли вереницы раненых, частью на повозках, частью пешком».

Далеко не все складывалось успешно и на Кавказском фронте. И вскоре череда военных неудач вызвала серьезные подвижки на фронте дипломатическом.

«Общая радость парализуется опасениями»

Дипломат и историк С. С. Татищев, участвовавший в переговорах о нейтралитете Австро-Венгрии, а затем добровольцем отправившийся воевать с турками, десять лет спустя вспоминал:

«Вскоре после свидания князя Бисмарка с графом Андраши, происходившего в Зальцбурге в сентябре 1877 г., тотчас после наших неудач под Плевной, венский двор начал обнаруживать стремление освободиться от принятых на себя пред нами обязательств».

Не сидели сложа руки и британцы, о действиях которых еще в середине лета полковник М. А. Газенкампф писал:

«По дипломатическим сведениям, Англия уже давно ухаживает за Австрией, стремясь заручиться ее союзом против нас и вдвоем вмешаться в войну».

И, чтобы не допустить заключения их закулисного соглашения, император отправил в Вену и Берлин предварительные условия мира с Турцией, учитывавшие австро-венгерские интересы.

Ситуацию усугубляло непрекращающееся соперничество между российскими генералами, доходящее до отказа в помощи друг другу. Начались трудности со снабжением, вполне естественные с учетом того, что среди основных поставщиков провианта армии числились — и наживались — любовница великого князя Николая Николаевича и доверенный человек начальника штаба главнокомандующего генерала от инфантерии А. А. Непокойчицкого. Надвигающийся холод и проблемы с продовольствием вызывали болезни. И дело шло к тому, чтобы свернуть военную кампанию и отвести армию на отдых, а то и в Россию.

Но на Кавказе череда неудач сменилась победами. А переход от штурмов Плевны к ее планомерной осаде оказался верным выбором. 28 ноября 1877 года генерал от инфантерии Д. А. Милютин записал в дневнике:

«Наконец-то дожили мы до счастливой развязки нашего долгого и томительного ожидания — падения Плевны!»

А затем произошло то, что на месяцы задержала Плевна,— прорыв через Балканы к турецкой столице. 21 декабря 1877 года Александру II доложили, что переход через горы завершен. 27 декабря Турция предложила переговоры о перемирии.

В Лондоне начали срочно вырабатывать контрмеры:

«Совет министров,— вспоминал российский посол в Лондоне граф П. А. Шувалов,— часто собирался, и в нем секретно обсуждались различные меры, которые надлежало принять против России, чтобы запугать ее и остановить движение ее армий».

Уже 2 января 1878 года британское правительство сообщило в Санкт-Петербург, что «всякое соглашение России с Турцией должно быть договором европейским и приобретет силу только по изъявлении на него согласия держав».

С заключением мирного договора с Османской империей следовало спешить.

Ведь как при обсуждении его на мирной конференции, так и при отказе от нее нужно было получить от Турции максимум уступок — в качестве базы для последующего торга об их одобрении ведущими европейскими странами.

19 января 1878 года в Адрианополе были подписаны условия перемирия, а четыре дня спустя Австро-Венгрия и Великобритания начали консультации о проведении конференции европейских держав.

27 января 1878 года граф П. А. Шувалов сообщал в Санкт-Петербург, что «подготовляется отправка флота в Константинополь под предлогом охраны британских подданных, но очевидно для демонстрации против нас», точнее, для недопущения ввода русских войск в османскую столицу.

Но 19 февраля 1878 года в Сан-Стефано мирный договор с Турцией на продиктованных Россией условиях был подписан. А вскоре ратифицирован, и по всей России по этому поводу были устроены празднества.

«Однако ж,— записал в дневнике военный министр Д. А. Милютин,— общая радость парализуется опасениями враждебных действий со стороны Англии и Австрии. Счастливый мир, подписанный у ворот Константинополя, и все плоды блестящей кампании могут быть опрокинуты на предстоящих конференциях».

Среди российского военного командования и окружения императора не было единодушия в том, что делать дальше: оккупировать Константинополь и перекрыть проливы Босфор и Дарданеллы, а значит, воевать с Великобританией и Австро-Венгрией, или остановиться на достигнутом и лавировать, пытаясь сохранить завоеванное.

Был подготовлен план переброски войск к границам с Австро-Венгрией, однако все понимали, что для его быстрого осуществления у России на Черном море нет достаточного количества торговых и пассажирских судов. А также военных кораблей для их прикрытия на случай прохода через проливы в Черное море британского флота.

Да и состояние войск оставляло желать много лучшего. Полковник М. А. Газенкампф констатировал:

«С помощью Божией и заступничеством Николая Чудотворца, одолели Турцию, закончили кампанию с треском и блеском и можем вполне удовлетвориться этим… Наше победное шествие совершается теперь войсками в рубищах, без сапог, почти без патронов, зарядов и артиллерии, без обозов, без обеспеченного продовольствия, без всякого сообщения не только с Россией, но даже с Румынией и придунайской Болгарией.

Мир необходим, пока еще наши европейские недруги не уяснили себе нашего положения».

Мира, по его же наблюдениям, хотел и сам император:

«Государь уже стар, нервен, впечатлителен и измучен войной: у него слишком изболелась душа, чтобы рисковать разрывом с Англией. Он сам жаждет мира и пойдет на большие уступки, чтобы избежать новой войны».

О том же писал и граф П. А. Шувалов, получивший указание договориться с британским правительством о предварительных условиях для конференции, которую решили провести в Берлине. Приехав в мае 1878 года с докладом в Санкт-Петербург, он, как уже упоминалось, был очень удивлен тем, что увидел, и тем, что услышал высокопоставленных особ:

«Одни (я говорю о министрах и других влиятельных лицах) сожалели о начавшейся войне с точки зрения общественного благосостояния России: война расстроила наши финансы на многие годы: она потребует новых налогов; она вызовет значительное повышение цен на предметы первой необходимости. Другие сожалели о ней в связи с политическим положением внутри страны; война, и особенно предшествовавший ей период, способствовали развитию революционных элементов в России. Славянские комитеты вошли в силу, и правительству трудно будет вновь натянуть вожжи, после того как оно их совершенно распустило. Даже военные, участвовавшие в последней кампании и находившиеся в большом количестве в С.-Петербурге… критиковали войну, ее необходимость, говорили о высоком благосостоянии, наблюдавшемся среди христианского населения Турции. Они открыто говорили, что у нас нет больше достаточных военных средств, чтобы продолжать борьбу, что война, к тому же, надоела как офицерам, так и солдатам».

Однако самым поразительным оказалось то, что посол услышал от двух великих князей — главнокомандующих.

«Тормозило всякое движение»

Главнокомандующий на кавказском театре военных действий — великий князь Михаил Николаевич расспрашивал посла о планах Великобритании:

«Великий князь Михаил, говоря со мной об экспедиционном корпусе, подготовленном в Англии, который, по слухам, должен был произвести десант в Поти, спросил меня о приблизительной численности этих войск. Я ему сказал, что 35 000 человек были уже совершенно готовы к посадке и что такое же количество могло быть подготовлено через несколько недель. Великий князь отвечал, что он был настолько ослаблен потерями, что тех сил, какие были в его распоряжении, едва хватало против турок. Было бы достаточно нескольких английских полков, чтобы поставить его в критическое положение».

Командовавший на европейском театре великий князь Николай Николаевич «рассказал подробно о своем положении»:

«Его тяжелая артиллерия осталась по ту сторону Балкан, болезни опустошали его войска.

Достаточно привести один пример: в гвардейском корпусе, насчитывавшем приблизительно 35 000 человек, было 17 000 больных тифом и другими болезнями.

Одно это скопление больных тормозило всякое движение. Не было недостатка и в других препятствиях, делавших невозможным продолжение борьбы».

Оба главнокомандующих, как писал граф П. А. Шувалов, умоляли его об одном:

«Они говорили со мной приблизительно в одном и том же духе и заклинали меня сделать все возможное, чтобы предупредить продолжение войны, которое, по их мнению, могло испортить уже достигнутые результаты».

А истерзанный сомнениями император, принимая посла, сомневался в долговечности договоренности с англичанами и, по сути, не мог точно определиться с размерами уступок и желал только создания Болгарии и возвращения России Бессарабии, отторгнутой после Крымской войны.

Так что назначенный главным представителем России на Берлинском конгрессе граф П. А. Шувалов отправлялся на его заседания с полным осознанием бессилия перед враждебными державами и отсутствием четких установок, кроме одной: не допустить новой войны.

Положение усугублялось еще и дополнительными трудностями. Чины российского Министерства иностранных дел, как это признавалось открыто, «не были дружны с географией». Граф Шувалов вспоминал, что глава министерства — канцлер Российской Империи светлейший князь А. М. Горчаков в этом отношении выделялся даже на общем фоне:

«Я был его сослуживцем в течение десяти лет, и ни разу я не видел, чтобы он серьезно изучал какой-либо вопрос, будь то в области внутренних дел или даже иностранной политики. Когда он участвовал в каких-нибудь прениях в Государственном совете или же в Совете министров, он с первых слов обнаруживал свое полное незнание вопроса, который он обсуждал. Будучи советником и сотрудником императора в эпоху наиболее важных реформ, едва ли он знал их хотя бы только по названию, а с правительственным механизмом России он был абсолютно незнаком.

Его особенностью было то, что он, так сказать, был не в ладах с географическими картами.

Я не преувеличу, сказав, что еще до ослабления своих физических сил он был неспособен указать хотя бы приблизительно на карте различные государства Балканского полуострова — или же, например, местоположение Карса и Батума».

О том, что российский канцлер к тому времени впал в маразм, писали все его современники, причем не только недруги, но и вполне искренние почитатели. И потому император решил не включать его в число представителей России на Берлинском конгрессе. Однако счел необходимым объявить об этом старому соратнику лично и поехал к нему. Но после их беседы было объявлено, что А. М. Горчаков все-таки едет в Берлин. Хотя Александру II было известно, что канцлера не переносит на дух князь Отто фон Бисмарк, председательствовавший на конгрессе, и это осложнит положение российских делегатов.

А отношение канцлера к географии дало о себе знать очень скоро. Когда военные эксперты при российской делегации решили получить необходимые для переговоров карты, вышел конфуз:

«Когда мы (военные),— вспоминал генерал-майор Д. Г. Анучин,— узнали, что на нас будет возложено проектирование границ, то в тот ж день (6-го июня) обратились в путевую канцелярию канцлера за необходимыми для нас картами. Никаких карт для подобных занятий не оказалось…

Пришлось явиться на первое заседание без всяких карт».

С картами, как писал Д. Г. Анучин, был связан и еще один неприятный эпизод во время конференции:

«На последнем заседании князь Горчаков по своей старческой рассеянности снова произвел безобразие. У него есть из военного министерства карта малоазиатского театра войны с показанием на ней границ прежних и Сан-Стефанского договора, а также с проведенными чертами, означающими пределы возможных уступок. Эту карту, составляющую, разумеется, большой секрет, князь Горчаков, неизвестно для чего взял на заседание (о Малой Азии на нем рассуждать не предполагалось), развернул и положил перед собою, как раз под глазами своего соседа Одо-Росселя. Любопытные взгляды англичанина обратили на себя внимание Шувалова, и он взял карту к себе. Секретные карты теперь отобраны от Горчакова, ему дали обыкновенные».

Кроме того, заслуженный старец принимал у себя членов других делегаций и давал им от имени России обещания уступок, о которых через полчаса забывал.

Добавьте к этому то, что указания делегации из Санкт-Петербурга по важнейшим вопросам регулярно запаздывали. И решения приходилось принимать самостоятельно под непрекращающимся англо-австрийским давлением. Причем выяснить, какие из этих угроз имеют под собой реальную основу, а какие — просто блеф, не всегда представлялось возможным.

Так, при обсуждении вопроса о новой кавказской границе британцы заявили, что в случае отказа от выполнения их требований они предпримут действие, позволяющее им укрепить свое положение в Азии. Российская делегация безуспешно пыталась разгадать эту головоломку. А потом оказалось, что британцы договорились с турецкой делегацией в обмен на поддержку некоторых ее просьб оккупировать Кипр. Так что российских представителей попросту обманули.

В целом же все или почти все итоги прошедшей войны были подвергнуты в Берлине ревизии. И это вызвало в России крайнее недовольство. Недоволен был и сам Александр II. Генерал-майор Д. Г. Анучин, который был на приеме у императора после возвращения в Санкт-Петербург, вспоминал:

«Государь был в тревожно-серьезном настроении духа. Серьезны были и прочие лица, находившиеся в государевом кабинете. Всем было не до разговоров. Другого столь тягостного приема у Государя я не запомню».

В России после Берлинского конгресса стали не без опасений относиться к общеевропейским и мировым конгрессам. А сын и наследник Александра II — Александр III — обоснованно считался противником войн.

В прессе сочли столь радикальный пересмотр итогов войны едва ли не изменой дипломатов. А также подвергали ожесточенной критике Великобританию и Австро-Венгрию. Досталось и Германии, которую, как не без удивления писал германский канцлер, поносили в русской печати еще целый год.

Среди огромного числа претензий, предъявлявшихся тогда к итоговому Берлинскому трактату, была одна, справедливость которой подтвердило время.

Участников конгресса обвиняли в том, что границы на Балканах проведены не по этническому, экономическому или историческому признаку, а исходя исключительно из политической ситуации и силы сторон. И аналитики той поры предсказывали, что такое разграничение может привести к мировой войне, как и произошло.

Но главным итогом Берлинского конгресса внутри страны стало полное разочарование всех слоев общества в императоре, спровоцированное в том числе и вскормленными властью создателями общественного мнения. Недовольство усугублялось вызванными войной экономическими проблемами. А разочарование было столь же сильным, как и восторг накануне войны. Утверждали, что именно благодаря этому чувству у представителей карательных органов возникла удивительная профессиональная слепота, не позволившая им разглядеть подготовку революционерами очередного теракта против Александра II и способствовавшая успеху покушения на него 1 марта 1881 года.

Евгений Жирнов