Семя модернизма

В издательстве «Пальмира» вышло долгожданное избранное Александра Миронова — классика ленинградского андерграунда и самого экстатического поэта советских 1970-х.

Текст: Игорь Гулин

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

С изданием стихов Александра Миронова — странноватая история. Для всех, интересующихся советским поэтическим андерграундом, это знакомое имя. Миронов — канонизированная фигура, стоящая в одном ряду с Леонидом Аронзоном, Сергеем Стратановским, Еленой Шварц. Но, в отличие от всех этих авторов, его тексты оказались гораздо менее доступны. В 1990-х и 2000-х у него вышло три давно ставших редкостью книжки, в интернете стихов тоже не слишком много. Миронов умер в 2010 году. С тех пор шла речь об издании сколько-то представительного его сборника. Теперь он наконец вышел.

Шестнадцатилетний Миронов вошел в круг ленинградской литературной богемы в середине 1960-х и сразу обрел репутацию юного гения — по крайней мере, среди своих товарищей по содружеству хеленуктов — задорной компании-группы, представлявшей собой своего рода шестидесятническую реинкарнацию ОБЭРИУ. Следующие десятилетия он ведет типичный образ жизни для человека подполья: ходит в знаменитый кафетерий на Малой Садовой, работает оператором газовой котельной, увлекается богословием, много пьет, сталкивается с КГБ, лежит в психбольницах. Все это — алкогольное и наркотическое опьянение, эротическая трансгрессия, социальная маргинальность, божественные поиски — заполняет и его стихи.

Немного упрощая, можно сказать, что в ленинградской подпольной поэзии было два полюса: абсурдистский и метафизический (в своих крайних проявлениях эти полюса обозначаются именами Владимира Эрля и Виктора Кривулина; оба они были близкими друзьями и постоянными собеседниками Миронова). Первый предполагает иссякание смысла, пустоту или, по крайней мере, чрезвычайную легкость любого слова. Второй — наоборот, перенасыщенность каждого слова значением, его связь с огромными пластами смысла — историческими, философскими, духовными. Между этими полюсами так или иначе колебались многие авторы. Особенность Миронова в том, что он эти крайности стягивает, не ищет компромисса, но взрывает противоположности.

При этом его тексты на первый взгляд могут показаться относительно традиционными. Андерграунд часто мыслил себя как продолжение оборванного Серебряного века, и Миронов в этом смысле характерная фигура. В его стихах есть знаки всех ключевых стилей той великой эпохи: Ахматовой, Блока, Цветаевой, Клюева, Кузмина, Мандельштама, Пастернака, Хлебникова. Однако нечто мешает счесть эти тексты подражаниями — даже бесконечно талантливыми и очаровательными. Скорее это стихи человека, который прочел всю поэзию русского модернизма и поверил ей как себе (и также поверил философии того времени — Бердяеву, Флоренскому, Иванову и прочим). Но тот опыт, что он пытается выговорить, не дается этим выученным прекрасным языкам. Модернистский сверхстиль ломается, на глазах теряет связность. Он разрушается не в акте критики, выхода в метапозицию (какой практиковали в то время московские авторы концептуалистского круга). Он разрушается в экстазе.

В лучших вещах Миронова — будь то интимная лирика или философская поэзия, стихи о Боге, о смерти, об истории — совершенный поэтический язык терпит крах. На пределе самоисступления разум ввергается в безумие, насыщенный смысл переходит в бессмыслицу. Но речь при встрече с этим пределом не прекращается. Наоборот, она настойчиво длится, утомляясь от себя, ощущая собственную тщету. Кризис языка не дает выхода из него («вне языка не помышляй и жить»,— пишет Миронов в одном из откровенно автоописательных текстов).

Эта механика нагнетания и опустошения — отчетливо сексуальная по своей природе. По сути, это оргазм, причем оргазм мужской (он присутствует в стихах и буквально; ни один большой поэт, кажется, не писал столько о семяизвержении). Настрой мироновских стихов — своего рода метафизическая посткоитальная тоска. В его вершинной вещи, поэме «Осень андрогина», сказано: «Мы — Ничто словесная сперма». Это — описание того, что здесь происходит с сознанием, с языком: он доходит до высшего напряжения и выплескивается жалкими каплями, проходит в каждом тексте путь из восторженного в ничтожное.

Писать так долго невозможно, это измождает. Постепенно развиваясь, талант Миронова достигает пика в конце 1970-х. Дальше начинается кризис, длящийся около 20 лет. На рубеже 1990-х и 2000-х он переживает нечто вроде второго рождения. Стихи последних 10 лет его жизни — другие. Они короче, жестче и в чем-то оригинальней; роман с Серебряным веком окончен, чужим голосам больше нет места. Похожую вещь отметил в одном из лучших текстов о мироновской поэзии Олег Юрьев. Он писал, что вещи 1960–1970-х Миронову будто бы диктовали незримые духи — не то ангелы, не то бесы, а новые он писал сам. Можно сказать и немного по-другому: в этих поздних текстах Миронов говорит таким духам «нет», отказывается принимать их — все еще стоящих на пороге сознания — и потому обрывает речь, едва начав ее. Это стихи человека, не готового заново претерпевать экстатический опыт, отвергающего его опасные прелести, но несущего его в себе. И в этом воздержании есть особая горькая красота.

Александр Миронов. Стихотворные циклы и монологи. М.; СПб.: Пальмира — T8 Издательские технологии, 2023