Аборигенно модифицированное искусство
Дамир Муратов: идентичность и айдентика Сибири
Дамир Муратов (род. 1967), чья мастерская стала одной из главных достопримечательностей Омска, более 30 лет занимается составлением словаря сибирского художественного языка. Словарь, богатый заимствованиями из европейского, американского и японского искусства, составляется в форме живописи, которая может принимать самые неожиданные обличья — от объекта и перформанса до кукольного театра.
Из серии «Если бы они родились в Сибири», 2013
Фото: Дамир Муратов
Из серии «Если бы они родились в Сибири», 2013
Фото: Дамир Муратов
Этот текст — часть проекта «Обретение места. 30 лет российского искусства в лицах», в котором Анна Толстова рассказывает о том, как художники разных поколений работали с новой российской действительностью и советским прошлым.
Дамир Муратов покорил Москву в середине 2000-х, причем с ходу, как хан Батый,— одной картиной, точнее, одним образом: воинственный барбудос «Che Burashka» (2002) в знаменитом берете со звездой и с калашом наперевес пошел гулять по ярмарками, галереям, обложкам журналов и полосам газет. Сам создатель Чебурашки Эдуард Успенский, который в те времена судился с японцами, пустившими «русского покемона» в коммерческий оборот, с восторгом отзывался о муратовской работе и никаких претензий в связи с авторскими правами не предъявлял. Появившийся вслед за тем «Mickey Mao» (2004) тоже имел большой успех, но «Che Burashka», растиражированный в шелкографиях и мерче, явно побеждал, так что по горячим следам возникла целая шелкографическая серия «Че попс» — с уорхоловским иконостасом «че-ховых», «че-паевых», «че-делать» и «че-ка» (последних персонифицировали соответственно Чернышевский и Дзержинский). Слова «мем» в русском языке еще не было — позднее Муратов назовет свою тактику «фабрикой мемов», но создавать «вирусные картинки» он начал тогда, когда единственной соцсетью в рунете служил LiveJournal. Столичная критика сразу записала художника в запоздалый соц-арт, столичные кураторы — в клуб сибирских юмористов-народников наряду с «Синими носами» и Василием Слоновым. «Искусство принадлежит народу, народу Москвы и Санкт-Петербурга»,— будет сказано в одном из кумачовых лозунгов-ковриков (2016) Муратова, и будет сказано, как всегда, лишь наполовину в шутку: критика неравенства в доступе к культурным ресурсам, характерного для любых империй, прочитывается во всем его деколониальном искусстве, которое быстро осознало, что не нуждается в столичных интерпретациях и апробациях.
Муратов считает поворотным событием в своей биографии не «Арт-Москву» 2003 года, с которой началось триумфальное шествие «че-бурашек» по России, а участие в III Красноярской музейной биеннале в 1999 году, где стараниями куратора Сергея Ковалевского собрался интернационал современного искусства — от Урала до Камчатки. Там, в бывшем красноярском филиале Музея Ленина на площади Мира, художник убедился, что в целом идет верной дорогой «антиискусства», на какую нечаянно вступил еще в детстве. Муратов родился в Тобольске, городе-музее сибирского барокко, и рисовал чуть ли не с пеленок; его рано отдали в художественную школу, казавшуюся ему храмом искусства,— воспоминания о старинном доме, полном слепков и картин в рамах, до сих пор вызывают у него священный трепет. Родители выписали вундеркинду журнал «Юный художник» — из советской детской печати он узнал о существовании американского «антиискусства»: в серии щедро проиллюстрированных статей разоблачался Энди Уорхол и другие поп-артисты — ребенок полюбил их с первого взгляда и долго не мог понять, в чем же заключается это «анти». Любовь к американскому поп-арту, в которой он — с помощью цитат и оммажей — будет расписываться на протяжении всех 2000-х, шла рука об руку с любовью к американской рок-музыке: Муратов говорит о себе как о человеке эпохи винила, чье визуальное восприятие было сформировано обложками пластинок. Дань юношеской меломании он отдаст позже — и в серии «Винил» (2009–2010), когда закрасит нью-вейверскими пиктограммами старые виниловые пластинки, и в оформлении обложки для последнего альбома группы «Звери», «На синем трамвае» (2023).
Дамир Муратов: «Только в спартанских условиях может возникнуть панк-рок»
Прямая речь
Фото: из личного архива Дамира Муратова
Фото: из личного архива Дамира Муратова
- О живописи
Для меня живопись — это все. Я думаю картинами, я так реагирую на реальность, я вижу все как плоскость, закрашенную красками. Я часто слышу, что живопись умерла, но я не из похоронной команды и не из прокурорской, чтобы что-то осуждать. Я вижу, что происходит в интернете, опыты с нейросетью, сейчас стало очень много картинок, но это не настоящая живопись — это не плохо, просто это не живопись, а что-то другое, диджитал-арт. Я все-таки за лессировки, валеры и тому подобные вещи. Я пришел к парадоксальному для себя выводу, что вся современная живопись — увеличенные фрагменты классической картины. Взять того же Кандинского — это же фактически наноживопись: у него есть картина «Синева небесная», моя самая любимая, когда ее разглядываешь, инфузории видны, будто это Карл Линней какой-то. - О кукольном театре и граффити
Только работая с куклами, я стал понимать, как вообще устроен театр. Ты, например, куклы расписываешь, когда уже свет поставили, потому что иначе они будут либо гореть, либо съедаться, то есть ты непосредственно перед самой премьерой сидишь и кому-то там нос высветляешь. Это же магия: кукольный театр — одна из самых первых мистерий. У меня был очень хороший маг-проводник, Евгений Николаевич Ибрагимов, он мне всегда говорил: «Дамирчик, мы не воюем, мы околдовываем». В этом есть своя правда. Ведь искусство — оно же от слова «искусить». Человек остановился, посмотрел на картинку, искусился, задумался. Мы периодически бомбим в Омске — однажды сделали небольшой трафарет прямо на асфальте: кружочек такой и написано «Встань и подумай». И была куча фото в соцсетях, как молодые люди вставали в этот кружочек, немного приостановив свой бег: встань и подумай — может, что-то хорошее в голову придет. - О сибирской идентичности
Если говорить о сибирских художниках, я сразу вспоминаю рассказ Борхеса про птицу Симург: когда птицы, огромная стая, собрались искать птичьего царя по имени Симург — летят, пролетели семь морей, пока не поняли, что все вместе они и есть царь Симург. Я так воспринимаю Сибирь и сибирское искусство. Я — чистокровный тоболяк: отец у меня из маленькой татарской деревни под Тобольском, километрах в шестидесяти, она стоит на болотах и озерах, она была еще до Ивана Грозного, а мама — тоболячка, то есть горожанка. Омск больше военно-административный город, чиновничий: когда зашла речь о первом университете в Сибири, сначала предложили Омск, но местный губернатор сказал, что студенты наводят смуту и университета здесь не надо, в результате университет сделали в Томске. После чего Томск назвали Сибирскими Афинами, а Омск — Сибирской Спартой. Поэтому у нас в Омске и возник Егор Летов — только в спартанских условиях может возникнуть панк-рок. Я давно предлагаю переименовать Омскую область в Великую Сибирскую равнину, чтобы возникло пространство для поэзии, потому что казенный язык убивает поэзию, а поэзия необходима для настоящей культуры.
Чтобы получить высшее художественное образование, Муратову пришлось переехать из первой столицы Сибири во вторую, Омск, где он останется жить и работать, и годы учения на худграфе Омского пединститута лишь утвердят его в «антихудожественных» американских пристрастиях, совершенно естественно уживавшихся с культом сюрреалистов и романтиков. Однако именно Красноярская музейная биеннале окажется для Муратова университетом медийной вседозволенности. Он, собственно, и раньше двигался от картины-палимпсеста, напоминавшей об итальянском трансавангарде густотой цитат из классического и модернистского искусства, в сторону коллажа, ассамбляжа и объекта. Но из Красноярска в Омск вернулся форменным оборотнем: книга художника вроде «Преступления и наказания» с вырезанным в толще фолианта тайником для топора, мебель художника вроде стула из старой совковой лопаты, объект, инсталляция, стрит-арт, перформанс — пространством для экспериментов сделался «Беднотаун», муратовская мастерская на окраине Омска, прославившаяся на всю страну. И тем не менее при всем своем озорстве и оборотничестве, даже изобретая перформативный костюм алкоголической «белочки», художник останется живописцем par excellence, видящим мир как систему плоскостей, покрытых краской в том или ином порядке. Последним медиа, которое он освоил, стал кукольный театр: с 2017 года Дамир Муратов сотрудничает с режиссером Евгением Ибрагимовым, вместе они выпустили уже семь спектаклей, и каждый — как живая картина.
Сегодня «Беднотаун», мастерская Муратова на выселках Омска, считается одной из главных городских достопримечательностей, чем-то вроде местного Дома Хундертвассера, куда водят экскурсии и важные делегации. Шутливое прозвище неблагополучной омской окраины было придумано в конце 1990-х, когда дом с мастерской художника начал превращаться в artist-run space: вначале возникла галерея «Кучумъ», где устраивались дружеские выставки и акции группы «Хан Мейд», но постепенно склонная к артистическому хулиганству компания стала распадаться, и разраставшаяся муратовская усадьба была переосмыслена — как гигантская, вечно обновляющаяся инсталляция. Яркое пятно посреди серости окружающей промзоны — живописное пространство с мозаичной стеной «Гауди для бедных», «Забором имени Джима Моррисона» из деревянных дверей, найденных на окрестных свалках и расписанных в духе Эллсуорта Келли, и прочими диковинами. Когда-то атмосфера «Беднотауна» и правда располагала к «бедным» материалам вроде гофрокартона, корявых жестянок, канистр для бензина или трехлитровых банок — живописец до мозга костей, Муратов был готов расписывать красками все, что угодно. Со временем полуандерграундная мастерская заделалась боттегой и приобрела дизайнерский лоск: в последние годы здесь выпускаются тишотки, худи, бейсболки, шоперы и прочие товары с фирменными муратовскими картинками, которые могли бы стать альтернативным омским сувениром.
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Сувенир, мерч, бренд, логотип, айдентика — художник, с детства увлекавшийся поп-артом, не мог не почувствовать, что этот ориентированный на мир потребления язык идеален для описания постсоветской реальности, где имманентная нищета социалистического быта прикрыта рекламной мишурой капиталистического консюмеризма, а старые лозунги воюют с новыми слоганами. Впрочем, и в самом муратовском искусстве 2000-х и начала 2010-х происходила настоящая война языковых систем: японская ксилография теснила американскую шелкографию, «новая дикость» — art brut и arte povera, лубок сражался с мангой, Дисней — с Хокусаем, в полотна классиков соцреализма вторгались на правах главных героев американские поп-звезды (серия «Если бы они родились в Сибири», 2013). Победу все же одержал поп-арт в широком смысле слова, со всеми предшественниками вроде Джаспера Джонса и Роберта Раушенберга и всеми наследниками вроде Жан-Мишеля Баския: в поисках сибирской идентичности, изобретая новую сибирскую геральдику и айдентику, жонглируя снежинками и кедровыми шишками, Муратов обратился к искусству, создавшему визуальный облик Америки. К тактике «фабрики мемов» добавилась стратегия «косплея»: потомок сибирских татар, живших на берегах Тобола и Иртыша еще до прихода Ермака, Муратов примеряет на себя костюм индейца в пышном венце, где вместо перьев — еловые лапы, разыгрывает аборигена, поклоняющегося ар-брютальным идолам «Сибирского пантеона» (2011) и руководствующегося категорическим императивом «Таежного закона внутри нас» (2017).
Стереотипам и мифам «сибирскости» посвящена одна из лучших серий Муратова — цикл картин на гофрокартоне с поэтичнейшим названием «Все засыпет хвоей наших кедров» (2009–2010): на роль «Сибирского сувенира» здесь претендуют кандалы, образующие красивые абстрактные узоры на снегу; в аллегорической сцене «Иногда рассвет встречается с закатом» знак солнца, напоминающий не то «Восход» Роя Лихтенштейна, не то японский военный флаг, виднеется сквозь оконную решетку-солнышко. Лет десять тому назад художник Александр Шабуров из «Синих носов», размышляя о «сибирскости» в искусстве, изобрел термин «сибирский иронический концептуализм» — как антитезу «московскому романтическому». И верно, деколониальный пафос муратовского искусства всегда смягчается остроумием, политика, поэзия и ирония вступают в тройственный союз, но эта ирония — романтической природы, а в паритет политического и поэтического вторгаются обстоятельства места и времени. «Вместе мы силос!» — горько шутил Муратов в огромном мурале, сделанном для петербургского Музея стрит-арта в 2015 году. «В доме художника не говорят о бульдозере»,— напоминал в лозунге-коврике, вышитом в 2017-м. Когда же вместо бульдозеров заговорили танки, поэзия замолчала: «Картина» (2023) свернулась трубочкой, красочной поверхностью внутрь.
Шедевр
Серии «Опера годичных колец» и «Боевые деревья»
2020
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Фото: Дамир Муратов
Обе «таежные» серии были сделаны в Черногории, где Дамир Муратов провел пандемийный 2020 год. Тогда экология заслонила собой все остальные темы, весь мир говорил о кризисе антропоцена и мести биосферы, но для художника это был не просто новомодный дискурс с набором свежих мемов: поиски сибирской идентичности давно привели его на экологическую тропу войны против колонизации природы человеком и борьбы за права тайги, нечеловеческого автохтона Сибири, каковые — война и борьба — осуществляются сугубо мирными средствами живописи. Серия шелкографий «Боевые деревья» (тираж выпущен галереей Shaltai Editions) представляет хвойное и лиственное население тайги в виде супергероев — Пихта Прыгун, Дуб Тушильщик, Плющ Удав, Кедр, испепеляющий правдой,— комикс об их героических подвигах еще не придуман, но им, несомненно, предстоит сражаться за свою измученную пожарами, вырубкой и промышленным загрязнением родину. Большие полотна серии «Опера годичных колец» повествуют о восстании сибирского леса — языком цитат, визуальных шарад и вполне прозрачных аллегорий. Антропоморфные деревья, словно бы сошедшие с картин Магритта или Макса Эрнста, разыгрывают живые картины по мотивам «Расстрела повстанцев» Гойи, «Свободы на баррикадах» Делакруа, «Плота "Медузы"» Жерико или «Герники» Пикассо, но в этом шутливом постмодернистском сюрреализме есть нечто от магии. Не «магии кисти и красок», о которой не то что писать, а и думать давно неприлично, а магии шаманской, когда духи революционного и антивоенного искусства прошлого должны прийти на помощь порабощенной флоре. В «Опере годичных колец» Муратов выдает себя с головой — и как патриот таежной Сибири, и как патриот великой живописи романтизма и модернизма, то есть как романтик в квадрате.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram