 |
ФОТО: REUTERS  |
— Вы рады, что фильм отобрали в Венецию?
— У меня есть внутренний рейтинг того, что происходит в кино, и я понимаю свое место в нем, которое занимаю в данный момент. Мне важно, куда двигаться дальше. Хорошо, конечно, что я в конкурсе Венецианского фестиваля, но не буду обольщаться. Какой-то пацан, а вокруг серьезные люди ходят.
— Как вы стали режиссером "Гарпастума"? Вас пригласил продюсер Александр Вайнштейн?
— Александр Вайнштейн предложил мне сценарий, который он написал вместе с Олегом Антоновым. Про 1914 год. К этому времени я прочел много сценариев, но все они были пустоваты. А в "Гарпастуме", наоборот, этой внутренней энергии было даже много. Он был замечателен каким-то своим внутренним светом и был полон удивительной тоски. Это настроение шло от Вайнштейна: сценарий о том, "как я был молодой и любил футбол". Я взялся за большую историческую картину, хотя и боязно было снимать с почти незнакомыми людьми. Взялся потому, что подумал: может получиться хорошая, чувственная история. И все как-то пошло само собой.
— Почему такой интерес к 1914 году? Ваша дебютная картина "Последний поезд" тоже посвящена войне, только второй мировой. Вас привлекает война как таковая?
— Уже в заявке много места было посвящено окопной войне, мне это было интересно. Возможно, это рудименты "Последнего поезда", как бы остатки того фильма. Но сейчас для меня тема войны ушла на второй план. Я просто понимаю, что не могу сказать пока ничего нового.
— Собственно, ваш фильм не о войне. А о чем — как бы вы сами сформулировали?
— Мне хотелось снять историю компании. Как за пять лет жизнь разделяет людей, как они расходятся. Я снимал о своем поколении, о своих друзьях, с которыми мы так же расстались.
— Почему тогда вы не поместили их в сегодняшнюю жизнь?
— Трудно объяснить, но мне кажется, я не так хорошо знаю сегодняшнюю жизнь. Я знаю жизнь "Ленфильма", участвую в ней, но... Снимать кино про людей, которые меня окружают, было бы неинтересно, получился бы какой-то бессмысленный, вялый рассказ. Для того чтобы снять что-то про современность, мне надо сильно повзрослеть, дожить хотя бы до сорока.
 |
В фильме Алексея Германа-младшего молодые люди из средней небогатой интеллигенции мечтают о собственном футбольном стадионе |
— Если стараться приблизиться к оригиналу, снимать эпоху с дурацкими вывесками и аляповатыми карнавальными костюмами, да еще в цвете, получится фальшь. Эпоху пришлось придумывать заново, это не имеет отношения к реализму — такая получилась полусказка. Но даже если снимать про современную жизнь, чтобы она была реальной, надо ее тоже выдумать. Я человек пластически мыслящий, для меня важно изображение. Поэтому за современную жизнь я не могу зацепиться. Мне трудно найти в ней то, что нравилось бы мне с живописной точки зрения. Современные Москва и Петербург мне не нравятся как живопись.
— Можно ли назвать "Гарпастум" фильмом о Петербурге?
— Да, у нас была идея сделать кино о Петербурге, убрав весь джентльменский набор того (ампир, барокко), что мы знаем об этом городе. Хотелось сделать Петербург эдаким Манчестером, большим рабочим городом. Плюс архитектура модерна. В сценарии все это было более остро подчеркнуто. Но в городе становится все меньше мест, где можно снимать то время. Мы предполагали снять футбольный матч с англичанами на старой большой фабрике, но не смогли такой найти.
— Поскольку это исторический фильм (period movie), интересно уточнить, какой социальный слой изображен в центре картины?
— Это средняя небогатая интеллигенция, которая живет в казенной квартире. Они ходят в одних и тех же костюмах, у них даже нет прислуги. Это та нормальная трудовая интеллигенция, которая не успела уехать из России и которую к 40-м годам почти истребили.
— Вы довольны своими актерами?
— Мне повезло. Евгений Пронин (Андрей) — добрый, эгоистичный, обаятельный. Он оказался достаточно самовлюбленным, чтобы играть себя. При этом человек тонкий и талантливый. Однажды этот огромный мужчина расплакался, когда у него не получалась сцена. Данила Козловский (Николай) более нервный, более собранный, все прокручивает у себя в голове; он, я думаю, будет одним из самых серьезных актеров в России. Дима Владимиров (Шуст) — очень способный мальчик, важно, чтобы его взяли в театральный вуз к хорошему мастеру. Саша Быковский (Толстый) — у него редкий дар клоуна, который может сыграть трагедию. Обаятельный толстяк без пошлости и надрыва, с ним можно снимать фильм о счастье. К сожалению, умер Павел Романов, который играл в "Гарпастуме" Дядю и главную роль в "Последнем поезде". Человек без всякого актерского честолюбия, зато с массой человеческих достоинств.
— А актрисы?
— Ия Сухиташвили (Вита) — из Тбилиси, с хорошей театральной школой Роберта Стуруа. В начале съемок она на все мои реплики односложно отвечала: "Да, да..." Режиссерам свойственна самовлюбленность, я думал: "Как я правильно все формулирую"... Оказывается, она просто не очень хорошо знает русский. Но потом у нее все очень хорошо получилось. Замечательная актриса Чулпан Хаматова (Аница). Я увидел ее на пробах и впервые понял, что значит настоящая актриса. Даже если она слишком много снимается и в этом есть опасность. Дана Агишева (Нина) — филолог по профессии. У нее хорошее лицо, но, если она решит быть актрисой, ей нужно растить душу. В ее судьбе многое определит честолюбие. Профессиональное честолюбие — это хорошо, а личное — опасно.
— Каковы ваши ориентиры в российском и мировом кино? Вы смотрите много фильмов?
— Смотрю мало, это плохо, но у меня есть несколько фильмов, на которые я ориентируюсь. "Весь этот джаз", "Последний киносеанс", "8 1/2", "Семь самураев". Из российских это картины Киры Муратовой, Отара Иоселиани, Алексея Германа. Я стремлюсь к той эпохе. Сегодняшняя меня так не вдохновляет. Я постоянно возвращаюсь к "Андрею Рублеву" Тарковского и понимаю, насколько там все потрясающе, включая длинные разговоры, которые поначалу раздражают. Я даже близко не подошел к такой стадии постижения кино. Для меня наиболее важны отношения со временем — повествовательным или запечатленным, не могу сформулировать. Мне безумно интересен гиперреализм, но в понимании не "Хрусталева", а "Лапшина".
— Вы показывали материал "Гарпастума" отцу?
— Я не стал этого делать. Может быть, зря: он бы что-то подсказал, как сделать лучше. Но я понимал, что если я покажу, то просто сойду с ума, просто не смогу все это удержать в голове и потом собрать.
— Вы сказали, что "Мой друг Иван Лапшин" вам ближе, чем "Хрусталев, машину!". Вам ближе спонтанное, быстрое кино? Между тем последние фильмы вашего отца формируются и отделываются годами.
— Я видел материал картины отца "Трудно быть богом". Это совсем другой фильм, чем "Лапшин", но я уверен, что он будет этапным на фоне того упрощенного кино, которое воцарилось за последнее десятилетие. Вернее, я убежден, что это будет великий фильм.
— "Гарпастум" снят, кажется, за очень короткое время и за сравнительно небольшие деньги?
— Реальных съемочных дней было 75. Мы не играли в крупнобюджетное кино. Если бы фильм снимался в Москве, он стоил бы миллионов пять-шесть. Наш бюджет был вдвое меньше, и мы выжали из него максимум. Не то чтобы денег было навалом, но и нельзя сказать, что на всем экономили. Позволяли себе даже небольшую роскошь. Например, чтобы разнообразить костюмы полицейских, придумали для них черные "американские" плащи.
— Что теперь?
— Пока есть возможность, надо снимать третью картину. Есть несколько идей. Наиболее реальная — фильм про отряд первых космонавтов. Еще есть мысль — снять кино про становление нацизма. Тоже про молодых людей, которые перевернули мир, некоторые — с благими намерениями. Те, кого мы знаем по хронике, не всегда были такими. Геринга мы представляем толстым, обрюзгшим, а ведь он был когда-то смелым молодым летчиком. Это тоже должно быть кино про молодых людей в период с 1926 по 1933 год. Про энергию и брожение той эпохи. Исследование превращения молодых идеалистов в чудовищ.