Луи Андриссен, главный композитор Голландии и один из лидеров мирового музыкального истеблишмента, привез в рамках фестиваля "Окно в Нидерланды" в Эрмитажный театр два своих свежих сочинения: сюиту из оперы "Письма к Вермееру" и саундтрек к фильму Хола Хартли "Новая математика". ВЛАДИМИР РАННЕВ послушал музыку и посмотрел кино.
За Луи Андриссеном давно закрепилась репутация композитора-революционера. В 1960-е и 1970-е он занялся переустройством инфраструктуры "серьезной музыки" снизу — созданием мобильных и неожиданных по составу ансамблей, чье агрессивное вторжение на территорию респектабельных филармонических оркестров было сродни атакам подвижных римских легионов на скученную греческую фалангу. Экстремистский саунд медных духовых андриссеновского De Volharding создал моду на современную музыку. Революционер с консерваторским образованием бился за концертные залы и исполнение своих сочинений, а в результате не только создал оригинальный стиль, прозванный "оранжевой музыкой", но и вывел современную голландскую школу в лидеры мирового музыкального авангарда.
В последние полтора десятилетия Андриссен стал респектабельным мастером и занялся операми и саундтреками к фильмам, проповедуя в своих партитурах "взвешенный радикализм". Наиболее результативным оказалось его сотрудничество с Питером Гринуэем. Последняя совместная работа — "Письма к Вермееру", роскошная опера с сильным психологическим драйвом. Здесь Андриссен дважды вернулся к ненавистному ему прежде: к симфоническому оркестру и к сдержанной, предсказуемой манере письма. Однако в Эрмитажном театре оркестровая сюита, собранная из оперных номеров, удивила отсутствием в ней удивительного. Она оказалась как-то ремесленно скроенной из минималистского кружева Джона Адамса и манерной оркестровки Пауля Хиндемита. То здесь, то там проглядывали лоскутки чужеродных стилистических отражений, что лишало музыку характерной для Андриссена цельности и принципиальности.
К тому же оркестр Государственного Эрмитажа играл откровенно вяло, несмотря на то что за дирижерским пультом стоял Федор Леднев, известный не только своим деликатным, но и энергичным общением с современными партитурами. Музыканты, выдав крепкий саунд в самом начале концерта, в "разогревающем" сочинении композитора Мишеля ван дер Аа, как-то сникли и захирели к финалу. "Отпечаток" ван дер Аа, ученика Андриссена, оказался занимательной пьесой в духе шнитковской полистилистики. Альфред Шнитке настолько прочно застолбил за собой место необарочного старообрядца, что всякая полистилистика в этом духе обречена корреспондировать не с барокко, а лично с ним. Поэтому пьеса "Отпечаток" переносила слушателя не на три века, а на одно десятилетие назад, когда Шнитке играли у нас едва ли не чаще Баха.
Как только отзвучала пьеса Мишеля ван дер Аа, покинутые музыкантами пюпитры занавесил просторный экран, на котором публике показали видеофильм Хола Хартли "Новая математика". Само это кино, сделанное обладателем "Пальмовой ветви" Каннского фестиваля, выглядело, как ни странно, не более чем спорной студенческой работой с претензией на "концептуальность". Совместный же саундтрек Андриссена и ван дер Аа (последний отвечал за электронные звуки и шумы) получился куда выигрышнее видеоряда. Кроме точного попадания в ход и суть действия он обладал еще и обаянием, отточенной и выверенной простотой.
Концерт, против ожидания, не стал откровением для петербургских меломанов. Но сам приезд Луи Андриссена, как легенды, как символа "освобожденного искусства звука", оказался несомненным событием в нашей музыкальной жизни. Особенно если учесть, что своим духовным учителем Андриссен почитает Игоря Стравинского, а его недавно вышедшая у нас книга о великом русском эмигранте — едва ли не самый серьезный анализ музыки великого композитора.
Перед концертом ЛУИ АНДРИССЕН побеседовал с ВЛАДИМИРОМ РАННЕВЫМ.
— С чем связан ваш уже второй визит в Россию?
— С одной стороны, это дело случая. Просто меня пригласили, и мне, к счастью, удалось это приглашение принять. Но дело не только в этом. Я вообще сильно ангажирован русской музыкой, прежде всего в лице Игоря Стравинского. Эта личность повлияла на меня еще с первых шагов в музыке и сформировала меня как композитора. Когда-то я много воевал — с оркестрами, с политиками, с публикой. Теперь же я могу позволить себе заниматься всей этой музыкальной социологией, как это делал Стравинский: разговаривая с ними своими нотами. Рано или поздно они наконец понимают, что держаться за ветхие опоры не с руки, и начинают признавать и внедрять новую эстетику как респектабельный продукт, приручать ее. Стравинскому и на это было совершенно наплевать, он жил своей внутренней жизнью и вскоре удивлял мир неожиданным поворотом в иные крайности. Не всякий мог позволить себе такую свободу.
— При всем том Стравинский был хорошо социализированной личностью. Да и вы сейчас походите скорее на респектабельного мэтра, нежели на революционера. Возможны ли сейчас у вас такие темы, как на взлете карьеры, например как ваш "Мавзолей" на анархистский текст Бакунина?
— Не исключено. Но пока меня интересуют другие темы. Вот опера — она ведь стала другой, это гибкий, подвижный организм. Самое ценное здесь — это мощная традиция, символический капитал, которым она обладает и который предлагает хороший ресурс для новых идей. Сейчас я работаю над "Божественной комедией" и делаю это вместе с Холом Хартли. Он совсем другой человек, нежели я, но по-своему чертовски талантливый. Что у нас выйдет — секрет и для меня самого, но в этом-то и весь интерес. Такая работа заставляет все время думать, соотносить себя с человеком другой культуры, другого поколения. Самое интересное — это тайны, к которым ты в этом случае прикасаешься и которые провоцируют тебя их разгадать.
— Планируете ли вы показать новую оперу в России?
— Пока эта тема не обсуждается. Но если у вас будет к ней интерес, все можно будет устроить. Мне симпатичны те люди, которые заботятся здесь о современной музыке, при том что у вас на ее пути больше трудностей, чем у нас. И в этом смысле меня уже второй раз удивил энтузиазм российской публики, ее теплое отношение к тому, что я делаю.