— В прошлом году у вас вышел роман "Рубашка", а этой весной — повесть "Реки". Вы себя сейчас кем ощущаете — человеком театра или литературы?
— На сегодняшний день я скорее человек литературы. Уже три года я не выпускал новых спектаклей, занимался только писательством и писал во всех возможных форматах — рассказы, роман, повесть. Понятно, что сейчас мне приятнее ощущать себя литератором. Но в этом году я еще успею сделать новый спектакль, и вот когда буду над ним работать, я стану тотально театральным деятелем, не отвлекающимся ни на что другое.
— И тем не менее вы играете около ста спектаклей в год, то есть проводите на сцене больше времени, чем за компьютером.
— Да, сейчас я такой играющий писатель.— Писателю и актеру Гришковцу интереснее всего, кажется, разбираться в фальши, скопившейся в человеческом языке, стереотипах поведения, в отношениях с окружающими. Какое из искусств, по-вашему, может точнее сказать об этой фальши — литература или театр?
— Театр — во всяком случае, такой, какой делаю я. В театре тебя смотрят сразу минимум пятьсот человек, а то и тысяча, и любая подробность, деталь, которая в таком зале называется, производит совсем другой эффект. Когда пятьсот человек смеются — не тому, что смешно, а тому, что они знают,— возникает такое ощущение, что они не одиноки. А книжку человек читает один на один. Человек, читающий книгу, даже смеется вслух редко. И уж точно он не положит книгу и не станет аплодировать ей.
— Но ведь читающий человек думает...— Да, но в одиночку. Я об этом говорю подробно в спектаклях: что в одиночку смотреть видеофильм — не то же самое, что смотреть его по телевизору, когда этот фильм одновременно с тобой смотрят еще несколько сотен тысяч людей. Книжку человек может читать месяц, может прочитать ее за шесть часов. А спектакль начинается для всех вместе, для меня в том числе, и точно так же для всех заканчивается. Это, кстати, единственный вид искусства, где живой человек — автор, исполнитель и носитель художественного — проживает свою биологическую и биографическую жизнь вместе, в одно и то же время со зрителем. Все остальное — фиксированные виды искусства.
— Вам как актеру не хочется попробовать себя в большой, настоящей постановке, в профессиональном театре?
— Вряд ли мне кто-нибудь предложит когда-нибудь роль в драматическом театре. Конечно, если бы предложили Васильев или Фоменко... У Гинкаса играть не согласился бы ни за что, потому что в его спектаклях отсутствует счастье, а я бы не хотел регулярно участвовать в чем-то нерадостном. Но не предложит никто, потому что им нужен актер. Актер — это ведь такая сущность, которой режиссер все время должен что-то объяснять не только о спектакле, но и о жизни, но мне о жизни никого неинтересно слушать. А постановки я делал свои: в том же МХАТе у Табакова идет спектакль "Осада" по моей пьесе. То есть пьесы не было, мы делали ее во время репетиций, потому что мне нужны были не интерпретаторы текста, а счастливые и свободные люди на сцене. Для меня это был важный факт — показать театральной общественности и критикам, что тот метод, в котором я существую, годится, чтобы делать спектакли. Я показал, доказал и больше этим не хочу заниматься.
— Вы профессиональный литературовед. Не возникает искушение себя проанализировать?
— Бывает, но стараюсь этого не делать, потому что это опасное дело. Мне гораздо интереснее встретиться с анализом со стороны. Но когда кто-то из молодых критиков или исследователей пытается меня как-то исправить, я им говорю, что свой текст очень хорошо знаю. Я ведь не просто сукин сын, я еще ответственный сукин сын, и когда работаю над текстом, в нем ни одной буквочки нет случайной.