Князь, реторты и призраки

Двести лет назад, в преддекабристском 1823 году, когда общественность бредила тайными обществами и кружками, в Москве возникло «Общество любомудрия» — объединение молодых интеллектуалов (тайное, разумеется), изучавших модные премудрости немецкой философии. Основателем и душой общества был князь Владимир Одоевский. Сейчас его имя ассоциируется у массовой аудитории разве что со сказками «Городок в табакерке» и «Мороз Иванович», и это несправедливо. Литератор и гастроном, музыкант и общественный деятель, честный чиновник и блестяще образованный смелый мыслитель, поборник торжества науки и ценитель оккультных премудростей, Одоевский оказался одной из самых необыкновенных персон в культурной истории нашего XIX века.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В своих записках Владимир Одоевский писал: «Я родился в 1804 г., с 31 июля на 1-е авг.». (По новому стилю датой рождения считается 13 августа.) Младенец появился на свет в Москве и был очень слабым и болезненным: чтобы выходить дитя, его даже заворачивали в теплые шкуры освежеванных баранов. Он на всю жизнь останется тонким и хрупким — а персонажи его сочинений будут видеть сильфид и верить в иные миры.

Злосчастный Рюрикович

Князья Одоевские — Рюриковичи. Отец Владимира Одоевского — князь Федор Сергеевич — служил директором Московского отделения Государственного банка. Жена его, Екатерина Алексеевна Филиппова, была красавица, говорила по-французски, играла на фортепьяно, интересовалась словесностью, но родовитому мужу была не ровня; ее мать, прапорщица Авдотья Петровна, только и имела что дом на Пречистенке, несколько человек дворни и небольшой капитал.

Федор Одоевский умер, когда его сыну Владимиру было четыре года. Воспитанием мальчика сначала занимался дед, полковник Сергей Иванович Одоевский. Но и дед умер довольно скоро, оставив внуку имение в Костромской губернии и 400 душ крестьян. Опекуншей имений юного князя и его дядюшек по матери в конце концов стала знакомая бабушки по матери, генеральша Аграфена Глазова, которая так распорядилась доверенным ей имуществом, что дядюшки долго с нею судились, а Владимир Одоевский по выходе своем из пансиона оказался ей кругом должен — и долго не мог распутаться с этими долгами.

В войну 1812 года пречистенский дом Филипповых сгорел. Мать с Владимиром какое-то время прожили в имении Дроково в Рязанской губернии, которое Екатерина Алексеевна потом прибрала к рукам. Пока сын учился в пансионе, она вышла замуж во второй раз за отставного подпоручика Павла Сеченова, потеряв княжеский титул. Отдав сына под опеку генеральши Глазовой, поселилась с мужем в Дроково. Муж — человек темный и неприятный — ее бил, разорял, пасынку доставил немало хлопот. После уплаты отцовских долгов и раздела с матерью у Владимира не осталось ничего, кроме полуразоренного имения деда в далекой Костромской губернии.

Финансовые тяготы юного князя не озлобили. «Всегда спокойный, тихий, умеренный, кроткий, доброжелательный. <…> Отроду не сказал он ни об ком дурного слова, разве шуткою. Отроду никого не обидел, не оскорбил, не огорчил»,— вспоминал об Одоевском историк Михаил Погодин.

Болезненность, слабое здоровье, ранняя потеря отца, грубый отчим и охлаждение отношений с матерью, денежные тяжбы — все это сказалось на личности юного князя. Он пристрастился к философии и научился жить в двух мирах — реальном и ирреальном.

— Социально непрестижную часть своей биографии он, Рюрикович, скрывал от посторонних глаз всю жизнь,— рассказывает доктор филологических наук Мариэтта Турьян, автор книги «“Странная моя судьба…” О жизни В. Ф. Одоевского».— И именно поэтому вольно или невольно «творил» иную свою биографию, начиная с юных лет и поддерживая найденный в эпоху любомудрия образ русского Фауста, органичный для его человеческой и интеллектуальной натуры. Это и позволило ему по закону нравственного этикета закрыть свою частную жизнь от посторонних — даже близких — глаз. И это соответствовало тому «узкому» пути, который определяет его место в интеллектуальной и творческой жизни эпохи.

«Архивны юноши» в поисках Истины

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

В 1816-м Владимир Одоевский поступил в Московский университетский Благородный пансион. Он интересовался философией, литературой, загадками человеческой психики и музыкой. Виртуозный музыкант, он превосходно играл на фортепиано и, что было совсем необычно для людей его круга в 1810-е, особенно полюбил Баха (многим позже он сделал немецкого композитора героем новеллы, вошедшей в состав философского романа «Русские ночи»). В 1822 году 18-летний Одоевский окончил пансион с отличием.

По окончании пансиона Одоевский, которому исполнилось 18, вступил в кружок поэта Семена Раича — учителя Тютчева и Лермонтова. Здесь читались и обсуждались сочинения членов кружка и переводы с греческого, латыни, персидского, арабского, английского, итальянского, немецкого и редко — с французского.

Но уже на будущий год он вместе с поэтом Дмитрием Веневитиновым стал основателем тайного кружка «Общество любомудрия», отделившись от «Общества друзей» Раича. Любомудры открещивались от вольтерьянской премудрости предыдущего столетия: «До сих пор философа не могут себе представить иначе, как в образе французского говоруна XVIII века; посему-то мы для отличия и называем истинных философов любомудрами». Они мечтали создать новый, универсальный язык, подарить России и миру особую философию, способную все примирить и гармонизировать. Великосветская публика представлялась любомудрам пошлой и грубой, московское общество — вполне себе фамусовским, как его изобразит Грибоедов.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Двоюродный брат Владимира Александр Одоевский был одним из активных участников восстания 14 декабря, а впоследствии поэтом декабристской каторги

Фото: Николай Бестужев

Поэт и декабрист Вильгельм Кюхельбекер был одним из ближайших друзей поэтов Пушкина и Дельвига, а вместе с Одоевским выпускал альманах «Мнемозина»

Фото: И. Матюшин

Почти все участники общества служили в Московском архиве Коллегии иностранных дел, то есть были «архивными юношами». Это те самые, которые на пушкинскую Татьяну «толпою чопорно глядят». Встречались молодые философы по четвергам у Одоевского, который жил в маленькой квартире в доме своего двоюродного деда — князя Петра Ивановича Одоевского. Помимо Владимира Одоевского (председатель) и Дмитрия Веневитинова (секретарь) встречи любомудров посещали Иван Киреевский, Александр Кошелев, Владимир Титов, Николай Мельгунов… Сюда заглядывали двоюродный брат председателя Александр Одоевский и Вильгельм Кюхельбекер — будущие декабристы.

Именно Кюхельбекер напишет Владимиру Одоевскому в 1845-м из сибирской ссылки: «Тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного служения художественной красоте и истине безусловной».

Любомудры обсуждали свои переводы и первые пробы пера. Настоящим открытием для них стала немецкая философия, прежде всего учение Фридриха Вильгельма Йозефа Шеллинга, которое они воспринимали как вселенское откровение. Одоевский в «Русских ночах» напишет: «В начале ХIХ века Шеллинг был тем же, чем Христофор Коломб в ХV,— он открыл человеку неизвестную часть его мира, о которой существовали только какие-то баснословные предания,— его душу». Владимир Одоевский познакомится со своим кумиром в 1842-м, во время поездки по Европе.

— Одоевский не любил проторенных дорог,— рассказывает кандидат филологических наук, доцент Государственного университета просвещения Юлия Сытина,— и экспериментировал во всех областях, за которые брался: и в музыке (создание органа «Себастианон» для исполнения музыки Баха, а затем энгармонического пианино для передачи русских народных напевов и церковного пения), и в естественных науках (изучение химии и многое другое), и в кулинарии. «Общество любомудрия» тоже стало для Одоевского и его друзей своего рода экспериментом, ведь оно принципиально отличалось от всех существовавших до того в России философских обществ. Их общество не было связано ни с какими структурами, а его члены были совсем еще молодыми людьми. С одной стороны, любомудры очень абстрактны, но с другой — эта абстрактность, с их точки зрения, должна послужить реальной жизни, преобразовать ее. Это очень русский подход к европейским идеям: туманная мечтательность в сочетании со стремлением к действию. Таковы будут и западники.

«Общество любомудрия» просуществовало два года и распалось с восстанием декабристов: тайные встречи, тайное общество — все это было небезопасно, тем более что любомудры были связаны с декабристами тесными дружескими и родственными узами.

Владимир Одоевский собрал любомудров и сжег при них весь архив общества в камине. Он даже заготовил себе медвежью шубу и теплые сапоги на случай ссылки, но они не понадобились — Одоевского и других любомудров к следствию о декабристах не привлекали.

— Одоевский уверенно шел именно своим «философическим» путем и не внимал укорам брата (декабриста Александра Одоевского.— «Ъ») в том, что попусту теряет время, погрязая в болоте философии,— рассказывает Юлия Сытина.— Ему были чужды политические устремления брата. Он глубоко переживал его арест и ссылку, как и восстание декабристов, но не выказывал симпатии к их предприятию. Восстание декабристов перевернуло жизнь Одоевского, но не из-за внешнего вмешательства. Он сам решил в корне изменить ход своей повседневности. Сложно сказать, потряслись ли основы его «любомудрия» в этот кризисный момент и усомнился ли он во всесилии философии как средства гармонизации мира, но верно одно: князь решил, что нельзя замыкаться в мире абстракций — нужно действовать в мире реальном. Как бы в ответ на радикальное предприятие декабристов Одоевский переехал в Петербург и поступил на государственную службу, чтобы мирным путем, через способствование реформам, просвещению, реальной помощью конкретным нуждающимся претворять в жизнь высокие идеалы служения людям и России.

От «Мнемозины» к некрологу

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

После выпуска из пансиона Одоевский, кроме того, вместе с Кюхельбекером стал выпускать альманах «Мнемозина». Деньгами помог общий друг — Александр Грибоедов, а Одоевский выступал на страницах альманаха как критик, автор философских эссе, переводчик. Журнал выходил раз в три месяца. Читатели приняли его с интересом, тираж пришлось допечатывать. В «Мнемозине» печатались Александр Пушкин, Евгений Боратынский, Петр Вяземский, Александр Грибоедов, Дмитрий Языков, Денис Давыдов, Александр Шаховской. Однако в свет вышли всего четыре книжки альманаха, а затем — восстание декабристов, арест Кюхельбекера...

Одоевский ставил перед альманахом задачу «положить предел нашему пристрастию к французским теоретикам» и «распространить несколько новых мыслей, блеснувших в Германии», но при этом не упустить из виду «сокровища, вблизи нас находящиеся», то есть не только заимствовать лучшее у европейцев, но и самим создавать свою оригинальную философию.

Кюхельбекер больше внимания уделял гражданственной национальной поэзии: ему, лицейскому другу, дал для альманаха свои стихи Пушкин.

С прекращением «Мнемозины» Одоевский перебирается на страницы «Московского телеграфа» — журнала, организованного Николаем Полевым, задуманного как оплот новой романтической литературы и поддержанного Вяземским и Пушкиным. С последним Одоевский на «ты» не переходил, но высоко ценил его, хотя их заочное знакомство началось со ссоры: Пушкину не понравилось то, как Одоевский в своей статье отозвался о Державине. Их сотрудничество пришлось на 1830-е годы, когда они вместе работали над «Современником». Философские искания князя Пушкин не принимал, фантастику его не любил, но «светские» повести ценил и литературному чутью доверял, что было взаимным. Смерть Пушкина Одоевский оплакивал горько. Дочь писателя и историка Николая Карамзина Софья Карамзина писала своему брату Андрею: «Одоевский <...> трогателен своей чуткостью и скорбью о Пушкине — он плакал, как ребенок, и нет ничего трогательнее тех нескольких строк, которыми он известил о его смерти в своем журнале». Речь идет о строках: «Солнце нашей поэзии закатилось! ... Пушкин! наш поэт! наша радость, наша народная слава!». Министр просвещения граф Сергей Уваров был этим жестом взбешен и устроил разнос редактору Андрею Краевскому, опубликовавшему некролог в «Литературных прибавлениях» к газете «Русский инвалид».

Жена и муза

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Переломным для Владимира Одоевского стал 1826-й год. Он очень молод, беден и одинок. Двоюродный брат Александр на каторге, отношения с матерью далеки от родственных, «Общества любомудрия» нет, как и своей семьи.

Важную роль в личной жизни Владимира Одоевского сыграла его тетка Варвара Ивановна, бывшая замужем за Сергеем Ланским, будущим министром внутренних дел при Александре II. Она познакомила его в Москве с одной из сестер своего мужа — 29-летней Ольгой Степановной Ланской. Владимир был ее на семь лет моложе, но это не помешало ему очароваться смуглой круглолицей Ольгой. Он пишет в дневнике 4 марта 1826 года: «Что за чудо со мною делается? Я наконец увидел наяву то существо, которое являлось ко мне во сне…». Ольга Степановна, будучи фрейлиной императрицы, ждала разрешения на брак. Одоевские роднились с Ланскими не впервые, невеста была не юной, а вот родовитый жених был хорош: «музыкант, философствующий писатель и остро пишущий журналист успел уже стать фигурой довольно заметной», как пишет Мариэтта Турьян.

В августе разрешение на брак было получено, а в сентябре 1826 года Одоевский уже из Петербурга писал в Москву своему другу Сергею Соболевскому: «Расскажи ему (Грибоедову.— “Ъ”) о моей женитьбе, опиши ему женщину, которая осмелилась понимать меня, принять во мне участие, женщину со светлой головой, с горячим сердцем…» Венчание состоялось в Петербурге 17 сентября 1826 года. Супруги поселились во флигеле дома Ланских. Так начался петербургский период жизни Одоевского.

Ольга Степановна, будучи по натуре женой-матерью, окружила супруга заботой, которой он был лишен с юных лет. Он был совершенно счастлив, хотя в сыром петербургском климате постоянно хворал. Но семейное счастье омрачила влюбленность в жену двоюродного брата Ольги Степановны — Надежду Николаевну Ланскую, многолетнее чувство к которой стало для Одоевского мучительным. Об этой женщине известно мало, но 147 сохранившихся писем Надежды Ланской в архиве Одоевского — свидетельство того, насколько дорога она была для князя. Свои чувства он тщательно скрывал, предпочитая «выговариваться» о личном в сочинениях о роковой и несчастливой любви. У главного героя упоминавшейся новеллы «Себастиян Бах» наступает прозрение после смерти жены Магдалины: «Он все нашел в жизни: наслаждение искусства, славу, обожателей — кроме самой жизни; он не нашел существа, которое понимало бы все его движения, предупреждало бы все его желания,— существа, с которым он мог бы говорить не о музыке. Половина души его была мертвым трупом».

Ольга Степановна, которую Надежда Ланская в письмах Владимиру Одоевскому насмешливо называла мамой, ревновала, но супруг ее все-таки не оставил. А 37-летняя Надежда Ланская, бросив мужа, детей и возлюбленного, сбежала за границу с итальянцем Луиджи Грифео в 1842-м.

«Какой чудак Одоевский»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

14 октября 1826 года при помощи Ланских Одоевский зачисляется в Цензурный комитет Министерства внутренних дел. Как замечает Мариэтта Турьян, «надменный философ и заносчивый литератор… становится чиновником, скрипящим пером канцеляристом». Служба началась с работы над Цензурным уставом. Прежний, предложенный министром просвещения Александром Шишковым, был ужасен — устав называли чугунным. Новый устав, в разработке которого участвовал Одоевский, был принят в 1828 году и оказался куда более гибким. Цензура больше не предписывала ничего авторам, ее задачей ставилось не допускать распространения вредных книг, но в ход развития общественной мысли вмешиваться она теперь не обязывалась.

Одоевский отходит от литературы, погружается в службу, к которой относился честно и разумно. Карьера у князя задалась.

Одоевские открыли салон, принимали по субботам. Аристократическое общество в гостиной встречала Ольга Степановна, а любителей литературы, философии и музыки в своем кабинете ждал хозяин. На его диване, по выражению критика Степана Шевырева, сиживала вся русская литература. Граф Владимир Соллогуб будет вспоминать, кого встречал в салоне Одоевского: «Пушкин слушал благоговейно Жуковского; графиня Ростопчина читала Лермонтову свое последнее стихотворение; Гоголь подслушивал светские речи; Глинка расспрашивал графа Вильегорского о разрешении контрапунктных задач; Даргомыжский замышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Тут побывали все начинающие и подвизающиеся в области науки и искусства…»

Что оставили после себя сестры Волконские

Современники вспоминали, что в салоне князя не существовало обычая представлять гостей друг другу. Раз введенный сюда считался как бы знакомым — входил с легким поклоном и мог уйти, не прощаясь. Об Одоевском тепло отзывались как аристократы, так и разночинцы вроде Виссариона Белинского. Хозяин радушно принимал гостей без разделения на чины и звания, однако этот «Ноев ковчег» нравился не всем. Литератор Иван Панаев в «Литературных воспоминаниях» писал, что желание Одоевского сблизить посредством своих вечеров великосветское общество с русской литературой не осуществилось. Авдотья Панаева запомнила, что Иван Тургенев перестал бывать по субботам у Одоевского, поскольку ему «стыдно, до чего не умеют себя держать прилично новые литераторы. И какой чудак Одоевский, сам себе задает каждую субботу порку, как будто он находится в школе. Я вижу, как его шокируют манеры дурного тона “литературного прыща” (так уничижительно Тургенев отзывался о молодом Достоевском.— “Ъ”), когда он бывает у него...».

Колпак Фауста

«На меня нападают за мой энциклопедизм, смеются даже над ним,— говорил Одоевский.— Но не приходилось еще ни разу сожалеть о каком-либо приобретенном познании <…> Каждый раз, когда я принимался за какую-нибудь специальность, предо мной восставали целые горы разных вопросов, которым ответ я мог найти лишь в другой специальности. Это движение по разным путям, невозможное для тела, весьма возможно для духа. Нет! никогда не жалел я о том... Сколько раз понятные мне явления природы служили мне нитью для разрешения метафизических, административных и житейских задач». Помимо более или менее очевидных гуманитарных и естественных дисциплин князь увлекался оккультизмом, каббалой, астрологией, хиромантией, изучал медицину и гастрономию.

Страстный кулинар, к выбору меню Одоевский относился с особым тщанием, желая поразить гостей печеными яблоками, которые держали на морозе, а потом отправляли в пылающую печь, или особым сортом сосисок.

Свои кулинарные изыскания он изложил в виде ироничных лекций от имени «господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук о кухонном искусстве» (1845). Гурман и знаток кухни, Одоевский устраивал «специальные обеды», которые литературно обыгрывались. Однажды, пригласив коллег — сотрудников Публичной библиотеки, он оформил меню в виде систематического библиотечного каталога. «Лекции доктора Пуфа» отразили склонность автора к популяризаторству. Пуф, например, учит читателя готовить гороховый суп-пюре с рисом, ростбиф из телятины, пудинг из сельдерея, разбираться в соусах. Не пренебрегает он и отечественной кухней, сетуя, что русские блюда «начинают забываться или портятся иностранными поварами».

«Ничто нас столько не знакомит с человеком, как вид той комнаты, в которой он проводит большую часть своей жизни, и недаром новые романисты с таким усердием описывают мебели своих героев»,— сказано в повести Одоевского «Косморама». Вот и кабинет самого князя превращался в «святилище Фауста», отражал экстравагантные интересы хозяина, любящего науки, тяготевшего к театральности и работавшего по ночам.

Петербургский кабинет русского Фауста, которого он вывел в «Русских ночах» своим альтер эго, напоминал лабораторию средневекового алхимика, заставленную книгами, черепами и ретортами. Сам же Одоевский любил облачаться в специально сшитый балахон и водружать на голову колпак. Где бы он ни жил, в Москве или в Петербурге, кабинет свой обставлял в «алхимическом» вкусе. На стене висел портрет любимого композитора, а в углу стояло персональное изобретение Одоевского — орган «Себастианон». На этом органе импровизировал Глинка. Князь сочинял вальсы, хоралы, прелюдии, колыбельные, издал «Музыкальную грамоту для немузыкантов» и «Музыкальную азбуку для народных школ», но все-таки более значим для отечественной музыки оказался как теоретик, публицист и критик.

Разум и чувство

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— В 1830-х Одоевский считался одним из лучших русских прозаиков,— говорит доктор филологических наук, профессор МГУ Владимир Коровин.— Первый сборник его рассказов «Пестрые сказки» (1833) и позднейшие повести и рассказы, появлявшиеся в журналах и альманахах, имели успех и у читателей, и у критиков. Белинский (и не он один) видел в нем одного из начинателей оригинальной русской художественной прозы, который по своим достоинствам уступает только Гоголю. С Одоевским связывали и появление одного нового и быстро тогда ставшего модным жанра — философической повести. Но сам писатель, кажется, считал себя обделенным вниманием публики.

Детская сказка Одоевского «Городок в табакерке» (1834) едва ли не самое известное его произведение, знакомое многим поколениям советских и постсоветских дошкольников. Но это сочинение гораздо сложнее, чем кажется. Как и все у Одоевского, оно оказывается причудливее и страшнее при внимательном всматривании. Мальчик Миша во сне попадает в мир отцовской табакерки и понимает: мир жесток и подчиняется внеморальным законам, которые и крошка будет знать, если «изучит механику». Миша счастливо просыпается — но не всем персонажам князя так везет.

Одоевский выделяет в душе человека два элемента — инстинкт и разум. Эти два элемента противоположны, и, если «для разума инстинкт есть бред, для инстинкта разум есть нечто вещественное, грубое, земное»,— писал он в «Психологических заметках».

При этом Одоевский считает «инстинкт» не слепой, иррациональной силой, а моральной — «нравственным инстинктом». «Необходимо, чтобы разум наш иногда оставался праздным, преставал устремляться вне себя… ибо точно так же, как человек может дойти до сумасшествия, предаваясь одному инстинктуальному бессознательному чувству (высшая степень сомнамбулизма), так может дойти до глупости, умертвив совершенно в себе инстинктуальное чувство расчетом разума»,— размышляет Одоевский в статье «Наука инстинкта. Ответ Рожалину». Любомудр-шеллингианец, философ и романтик Одоевский всегда интересовался «внутренним» человеком. И эта позиция находит подтверждение в одной из записей дневника: «Нет ничего интереснее второй жизни человека; внешняя жизнь выставлена напоказ всем».

Анализ внутреннего мира человека сквозь призму «рацио» и «инстинкта» отражается и в повести «Косморама». Она была опубликована 1840 году в журнале «Отечественные записки». В сборники повестей Одоевского ее не включали, она оставалась достоянием узкого круга исследователей, и переиздали ее только в 1988 году. Сюжет «Косморамы» построен на мистической идее двоемирия и инобытия. Пятилетний Володя получает от домашнего доктора Бина игрушечную «космораму» — волшебный ящик, где действуют знакомые ему люди, которых видит только он. Мальчик постигает и тайное настоящее, и проекцию своего будущего.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Но соприкосновение с инобытием пагубно для человека. Став взрослым, Владимир страстно влюбляется в замужнюю женщину, графиню Элизу. Чувство взаимно, а счастье кажется достижимым, когда внезапно умирает граф, муж Элизы. Влюбленные уже строят планы на будущее, но тут покойный воскресает — смерть была не известным медицине обморочным состоянием. Владимир понимает: мертвец вернулся, чтобы разрушить его счастье, поскольку несет в себе инфернальное зло. Порочный граф ответственен за преступные деяния нескольких поколений (в том числе и близких Владимиру людей).

Граф застает влюбленных наедине и совершает свою месть: адский огонь охватывает дом, и в нем гибнут и Элиза, и сам граф. А Владимира спасает его 17-летняя кузина с говорящим именем Софья (премудрость) — чистая сердцем девушка, носительница наивного сознания, а значит, способная прозорливо заглядывать в мир духов, невидимый обывателям. Вызволив из беды Владимира, она гибнет, оставив послание, суть которого близка и самому автору: «Высшая любовь страдать за другого <...> чистое сердце — высшее благо; ищи его». Простодушие героини обусловлено не столько ее невежеством, сколько невинностью и инаковостью; устами Софьи Одоевский формулирует собственные убеждения: «Берегитесь слов, ни одно наше слово не теряется; мы иногда не знаем, что мы говорим нашими словами». После смерти Софьи жизнь Владимира превращается в муку: его присутствие несет с собой несчастье и смерть всем, с кем он встречается.

Как пишет Мариэтта Турьян, любовный треугольник, терзавший автора, и «философский и религиозный мистицизм, возобладавший в “Космораме”, затмили реальную, психологически жизненную основу повести даже для Надежды Ланской», которая, не поняла «Космораму» — или сделала вид, что не поняла.

В грядущее на гальваностате

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

— Из вчерашних любомудров и их круга появились славянофилы, но их дорогой Одоевский не пошел, однако и к западникам не примкнул тоже,— говорит Юлия Сытина.— В 1840-е годы он напишет славянофилу москвичу Алексею Хомякову: «Странная моя судьба, для вас я западный прогрессист, для Петербурга — отъявленный старовер-мистик; это меня радует, ибо служит признаком, что я именно на том узком пути, который один ведет к истине».

И в «Космораме», и в незавершенном романе «4338-й год» заметен интерес писателя к так называемому животному магнетизму, учению австрийского врача Франца Антона Месмера (1734–1815). В Европе 1785–1789 годов это учение было очень популярно, оказало оно большое влияние и на романтическую литературу. Согласно учению, во Вселенной повсеместно разлита некая субстанция, флюид, действующий на человеческое тело. Месмер назвал это действие животным магнетизмом. Он и его последователи думали, что болезнь вызывается неравномерным распределением флюида в организме, и врач при помощи животного магнетизма может возвращать организму больного гармоническое состояние, то есть лечить больного. В «Космораме» в объяснении болезненного состояния персонажа упоминается именно магнетизм: «Это болезнь, которая доводит до сумасшествия. Человек бредил в магнетическом сне, потом начинает уже непрерывно бредить...» Владимир Одоевский не единственный литератор, заинтересовавшийся учением Месмера: животный магнетизм упоминается и в произведениях Антония Погорельского, и у Пушкина.

В 1844 году Одоевский издал собрание своих сочинений в трех томах, причем весь первый том занимал впервые здесь напечатанный роман «Русские ночи». Это философский роман в форме беседы четырех героев: одного романтика-шеллингианца, двух молодых людей, прагматически мыслящих, и русского Фауста — во всем сомневающегося скептика, который внутренне ближе всего к автору. Наполовину книга состояла из вставных повестей, большинство из них ранее печатались и были уже известны читателям.

— Это было итоговое произведение, и очень важное для Одоевского,— рассказывает Владимир Коровин.— Критика откликнулась на это издание, но без особенно горячих похвал и сочувствия. «Русские ночи» оставались непонятой и непрочитанной книгой вплоть до начала XX века. Переизданы они были только в 1913 году, и тогда уже вызвали гораздо больший, чем при жизни писателя, интерес.

Романтик-князь был способен на удивительные прозрения.

В своей незаконченной утопии «4338-й год» предсказал появление интернета и соцсетей, описывая «домашние газеты», в которых «помещаются обыкновенно извещения о здоровье или болезни хозяев и другие домашние новости, потом разные мысли, замечания, небольшие изобретения, а также и приглашения; когда же бывает зов на обед, то и le menu. Сверх того, для сношений в непредвиденном случае между знакомыми домами устроены магнетические телеграфы, посредством которых живущие на далеком расстоянии разговаривают друг с другом». И это не говоря о перемещениях на аэростатах, гальваномагнетических цепях, связывающих дома, мегаполисах (Одоевский пророчил, что Москва и Петербург станут одним городом), изобретении синтетических тканей.

Утопия князя Одоевского единственная в мире предсказала интернет в современном его виде

— Выраженные в этом романе мечты о первенствующем положении в мире, которое со временем займет Россия благодаря успехам своего просвещения, были созвучны мечтам современных Одоевскому русских мыслителей, но конкретно это сочинение не привлекло к себе их внимание,— говорит Владимир Коровин.— Сейчас оно читается, наверное, с большим интересом, чем при жизни Одоевского, поскольку многие его прогнозы в области техники и транспорта, в общем-то, сбылись. Фантазии о разделе мира между Россией и Китаем сейчас тоже читаются иначе, чем в XIX веке. Это действительно утопия, то есть желаемое автором будущее. Однако и тут нужно сделать оговорку: в романе описывается год накануне столкновения с Землей большой кометы. Вопрос о том, выживет ли человечество, в романе остается открытым, поскольку и роман не завершен.

С днем сегодняшним Одоевского сближают не только фантазии о гальваностатах прекрасной России будущего, но и ироничные бытописательские наблюдения в 1868 года очерке «Ворожеи и гадальщики»: «Едва ли в каком-нибудь другом городе, кроме Москвы, всевозможные шарлатаны пользуются таким почетом и успехом». Впрочем, не исключено, что князь с его прозрениями все же увидел в грядущем нечто, о чем предпочел промолчать из деликатности и великодушия.

«Что-то кроткое»

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

12 июля 1846 года Владимир Одоевский был назначен помощником директора Публичной библиотеки и заведующим Румянцевским музеем. Работа с книгами была знакома и приятна князю-библиофилу: с ноября 1828-го по май 1839 года он служил библиотекарем Комитета иностранной цензуры. (К слову, его архив, литературный и музыкальный, после смерти попал именно в Румянцевский музей.) В 1861 году все материалы музея были перевезены в Москву; Одоевского уволили с должности заведующего, но назначили в Москву, в один из департаментов Правительствующего сената. 16 мая 1862 года он покинул Петербург, в котором прожил более 35 лет, и переехал в Москву.

В том же году он пишет в дневнике: «Я нечаянно узнал, чего мне в голову не приходило, что император Николай Павлович считал меня самым рьяным демагогом, весьма опасным, и в каждой истории (напр. Петрашевского) полагал, что я должен быть тут замешан». А спустя некоторое время новая запись: «Псевдолибералы называют меня царедворцем, монархистом и проч., а отсталые считают меня в числе к_р_а_с_н_ы_х!»

Историк Сергей Эрлих — о значении восстания на Сенатской площади

Среди поздних заметок Владимира Федоровича есть одна весьма примечательная. Он записал ответ некоей дамы на вопрос, что есть демократ: «Трудящийся аристократ есть уже демократ». Записал этот ответ Одоевский, видно, не случайно. Он был искренним государственником, потому, сочиняя утопии, верил в прекрасное будущее России, а к чиновничьей службе относился не менее усердно, чем к литературе. Но официозную ложь и общественную несправедливость воспринимал болезненно; на склоне лет он, будучи аристократом из аристократов по происхождению, выступал за отмену крепостного права и ограничение сословных привилегий и приветствовал реформы Александра II.

Об Одоевском говорили и как о чудаковатом мистике, живущем в своем измерении, и как о сатирике, и как об ученом. Сам же он, многие годы размышлявший над материями тонкими и эфемерными, не спешил быть понятным для всех.

В письме Андрею Краевскому Одоевский напишет: «У меня много недосказанного — и по трудности предмета, и с намерением заставить читателя самого подумать, принудить самого употребить свой снаряд, ибо тогда только истина для него может сделаться живою».

Князь, литератор, философ, музыкант, чиновник, был еще и филантропом: занимался созданием детских приютов, а в 1838 году стал председателем опекунского комитета детских приютов. Одоевский сделал немало, однако далеко не все современники с пониманием относились к его деятельности. Пример тому — ядовитое стихотворение Николая Некрасова «Филантроп», которое очень обидело князя.

Владимир Одоевский умер 27 февраля (11 марта) 1869 года. Ольга Степановна пережила мужа на три года. Одоевский не оставил ей ни детей, ни состояния, лишь свое обширное литературное и музыкальное наследие. Перед смертью бредил о музыке. Супруги похоронены на Донском кладбище в Москве. На надгробии Владимира Одоевского написано: «Блажени чистии сердцем, яко тии Бога узрят». Со смертью Владимира Одоевского его род прервался.

Мария Башмакова