Немые и шипящие

В коротком списке «Большой книги» — роман Юрия Буйды «Дар речи». В нем рассказывается история обычной элитарной столичной семьи. Роман протяжен во времени — от 1980-х через 1990-е и 2000-е к 2020-му — и пространстве: герои-москвичи оказываются то во Франции, то в Италии, то в Венгрии. Жизнь их полна интересными событиями, правда, в основном кончается быстро и подчас мучительно. Сопереживал персонажам Михаил Пророков.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Адвокат Илья Шрамм получает тревожное сообщение от любимой женщины и едет к ней в привилегированный подмосковный поселок Новая Жизнь. На месте выясняется, что во время пьяной ночной поездки ее муж Виссарион Шкуратов по прозвищу Дидим сбил девочку-инвалида, попытался захоронить тело в лесу, но потом передумал и отвез его домой. Там, убедившись, что девочка не подает признаков жизни, он все же выстрелил в нее два раза и поместил труп в холодильник, а сам продолжил пить и, кажется, онемел. Выслушав жену Дидима, Илья, он же рассказчик, дает ей профессиональную консультацию и начинает пытаться вместе с ней достучаться до не идущего на контакт супруга.

Илья любит и жену Дидима Шашу (она шепелявила в детстве, отсюда прозвище), и его самого. С одной стороны, это естественно — они братья по отцу. С другой — поначалу верится в это плохо. И не только из-за любовного соперничества, но и из-за того, каким Дидим предстает в первой главе. Однако по мере того, как флешбэки знакомят читателя с семьей и друзьями Шкуратовых, которых застал за 36 лет до того на той же даче 16-летний Илья (его привезла туда мать, любовница Шкуратова-старшего, чтобы наконец познакомить с отцом), юный Дидим, вальяжный, эрудированный и остроумный, и впрямь начинает вызывать симпатию. Как и отец, звезда советской тележурналистики по прозвищу Папа Шкура, и его друзья Конрад Арто и Минц-Минцковский.

Впрочем, первая реакция Ильи на новых родственников — «смесь восхищения с отторжением». Но по прошествии времени восхищение начинает перевешивать: «У них всех были нежные лица, словно никакая мировая грязь никогда не касалась их и никогда не коснется». Позднее он признается себе: «…Я хотел быть таким, как Дидим. Как Конрад, как Минц, как Папа Шкура, наконец. Я хотел без дрожи входить в комнату, где полно чужих людей, понимать с полунамека подтекст разговора... носить пиджак, как Дидим, быть циничным, как Конрад, курить трубку, как Минц-Минцковский… курить, пить, улыбаться, как они, быть своим…» Схожая реакция — у Шаши, подростком перешедшей из той части поселка, где живет обслуживающий персонал, в ту, где дачи и их хозяева:

«…Там была вообще другая жизнь, как в Древней Греции… Все ходят в белых одеждах на берегу синего моря с венками на головах».

В общем, полная гармония. При этом к концу книги из всей семьи в живых остаются только герой и Шаша, а своей смертью удается умереть только Папе Шкуре.

Что за скелеты вылезут из шкафов шкуратовского семейства, догадаться нетрудно, хотя их будет немало, какие-то окажутся неожиданными, а какие-то останутся неизвлеченными. А на примирительное «Все были палачами и жертвами» (это про 1920–1930-е годы) Илья возразит с несвойственной для него резкостью: «Не все…. Одни были палачами, другие — жертвами». И можно спорить, искупает ли грехи предков то, что сделали потомки в 1990-е — а Дидим и Шаша создали важнейшее для российских деловых кругов издание «о русском бизнесе, когда его не было» и «придумали для него язык». Одни могут счесть, что младший Шкуратов из одаренного всеми талантами медиаменеджера превратился в безвольного и бессловесного алкаша по вине государства, вынудившего его продать дело жизни — холдинг «Дидим-Пресс», другие — что он сломался под гнетом непроговоренных грехов прошлого, под грузом тех самых скелетов. В романе нет однозначного ответа на вопрос «Кто виноват», нет борьбы идей и политических позиций — едва намечается что-то в таком духе, из-под снега или из-под кучи листьев выплывает очередной труп, и спорящим вместо продолжения разговора приходится быстро куда-то его девать.

Там, где авторская позиция не проявляется прямо, ее можно пытаться распознать по косвенным признакам. Первый — заглавие: рассуждения о речи, высказывании, проговаривании — один из важных мотивов книги, а немота, настигающая в конце Дидима и частично Шашу, придумавших новый язык и в 2000-х задавленных, по выражению Дидима, «глухонемыми»,— значимая точка в конце этих рассуждений. Второй — имена героев: все, кроме служанок, Шаши и старшего Шкуратова, носят подчеркнуто иноязычные имена, притом что об их происхождении ничего не рассказывается. Впору вспомнить «Немцев» Александра Терехова, где чиновники мэрии звались Эбергардом, Фрицем, Херибертом и Хассо: не потому, что немцы, а потому, что другие. Третий — дополнительно ко второму — фонетический: мало того что Шкуратовы, Шаша и Шрамм начинаются с одной буквы, так еще у Папы Шкуры есть любимое междометие «Шшаах», завершающее любое высказывание типа тоста и придающее сказанному дополнительную торжественность. Четвертый — эпиграфы: предваряют роман слова Корнея Чуковского о том, что неполнота правды порой превращается в лжесвидетельство, а перед эпилогом стоит цитата из Готорна: «Злое деяние одного поколения живет в последующих и, лишившись каких бы то ни было временных преимуществ, становится чистым и необузданным злом».

Слова эти многое объясняют, но на фоне тех теплых чувств, которые друг к другу испытывают герои романа, выглядят чересчур грозно. Дело вкуса, но, возможно, в качестве если не эпиграфа, то резюме к «Дару речи» подошли бы строки Давида Самойлова: «Простите нам ошибочки, как мы прощали вам, и выпьемте наливочки за дружбу по сто грамм. Простите нам трюкачество, картинки и стишки. А мы простим палачества и прочие грешки».