 |
ФОТО: АЛЕКСЕЙ КУДЕНКО  Академик Воробьев поставил российским властям самый неутешительный диагноз |
Андрей Воробьев — ведущий ученый в области фундаментальной и клинической медицины, онкогематологии и радиационной медицины. С ноября 1991 по октябрь 1992 года был министром здравоохранения сначала СССР, а затем России. В 2002 году входил в число одиннадцати экспертов общественной комиссии, созданной СПС сразу после теракта на Дубровке. В заключении комиссии говорилось, что большинство погибших стали жертвами халатности должностных лиц, отвечавших за эвакуацию заложников после штурма. Из одиннадцати экспертов только четверо, в том числе и Воробьев, подписали заключение открыто, а не анонимно ("эксперт #1", "эксперт #2" и т. д.).
"Предлагал помощь. Звонил в штаб. Все от всего отказывались"
— Вы по-прежнему считаете, что в операции по освобождению центра на Дубровке были допущены ошибки?
— При всей необходимости сохранять подготовку к штурму в тайне никаких мотивов для тайны в подготовке оказания помощи не существует. Мы должны были быть извещены о том, что, возможно, придется оказать помощь. И никто не мог знать, какая помощь потребуется: могло быть падение крыши, синдром сдавления, пожар. Ясно, что склад носилок должен был быть наготове. Станций скорой помощи с носилками в Москве достаточно. Их можно было при желании разместить по периметру так, что никто бы и не заметил. Но потом прошел штурм, расстреляли всех до последнего подозрительных людей в театральном центре, и около двух часов люди находились в загазованном пространстве, после этого они погибали от удушья в результате неправильной транспортировки. Их переносили за руки и за ноги, язык западал — и они задыхались.
— Это ошибки врачей или организаторов?
— Врачей не было, и на месте помощь оказана не была. Это нужно четко сказать. Более того, после того, как заложников погрузили в автомобили, автобусы, не было сопровождающих реаниматологов. А их в Москве очень много. Их можно было привлечь. Помощь оказывали только врачи городского здравоохранения. Ни один институт ни академии, ни Минздрава не был задействован для оказания помощи пострадавшим. Между тем у нас в институте очень сильное отделение реанимации.
— Почему? Вы предлагали помощь?
— Как только начался штурм, я звонил министру Шевченко (Юрий Шевченко, в 2002 году министр здравоохранения России.— "Власть") и Сельцовскому (Андрей Сельцовский, глава комитета здравоохранения Москвы.— "Власть"). Предлагал помощь своего института. Звонил и в штаб. Все от всего отказывались. Говорили: "Все в порядке, большое спасибо, у нас все есть".
— На Дубровке какой газ применялся?
— Официального заключения нет. Газ применили. Правильно или неправильно, я не берусь судить. Но общие реанимационные мероприятия при отравлении нервно-паралитическим газом и любым нейротропным веществом известны. И они могли бы существенно уменьшить количество жертв.
— Кто-то был наказан из медицинского руководства?
— Конечно, нет. И я даже не знаю, за что наказывать. Кто командовал? Неизвестно. Мы не знаем, кто отвечал за медицинскую часть обеспечения операции, кто отдавал распоряжение о том, сколько карет скорой помощи привезти, сколько медработников задействовать, куда разместить пострадавших. Никакого разбора с выводами для всех, кто может оказаться участником трагедии (а может оказаться любая медицинская служба),— ничего подобного не было. Может, закрытые комиссии и были, но такие вещи не разбирают на закрытых комиссиях.
"Погибших оказалось на порядок больше, чем мы должны были потерять"
— К Дубровке медицина оказалась не готова. А в Беслан и Нальчик успели вовремя? Был обобщен и учтен опыт Беслана и Нальчика?
— В Беслан мы опоздали на четыре дня формально. Мы, условно говоря, должны были быть там 1 сентября, еще до взрыва 3 сентября. Мы поехали 4-го, накрутив хвост Минздраву. Поехали оперирующие директора институтов РАМН — те фигуры, кто сам что-то делает.
Американцы подсчитали на основании своего опыта, что 80% раненых погибает потому, что квалифицированная помощь не оказана в течение первого часа. Так же было и в Беслане. Конечно, Владикавказ предпринял героические усилия и очень много сделал. Но физически всем не могла быть оказана квалифицированная помощь. Представьте себе проникающие ранения грудной клетки, брюшной полости, головного мозга. Во всех войнах раньше такие ранения считались смертельными. Но теперь другие времена. И мы спокойно можем говорить, что, если бы на аэродроме в Беслане был развернут хороший госпиталь (а он у нас есть), привезти туда тяжелораненых, оказать им немедленную помощь было можно и нужно. Погибших оказалось на порядок больше, чем мы могли или должны были потерять.
Войны и конфликты всегда поставляют военно-медицинские открытия. Даже Беслан при всей трагичности событий дал новое знание. Но мы его не внедряем. Само по себе транспортное средство должно быть лечебным. Американцы закатывают раненых в специально оборудованный медицинский самолет, где медики работают уже по пути.
— А у нас есть такие самолеты?
— Нет. Тот военно-транспортный самолет, который я видел,— это, конечно, малоприспособленное, плохо оборудованное учреждение. Обычные гражданские самолеты просто ни к чему не приспособлены. Когда мы летели из Беслана в Москву, мы смогли взять на борт только четыре реанимационные "Газели" с четырьмя ранеными. А могли взять сто сорок раненых — если бы борт был готов подключить реанимационное оборудование! Уличные автобусы приспособлены, чтобы брать раненых? До Отечественной войны страна выпускала рейсовые автобусы с задним люком. И любой автобус мог быть приспособлен для перевозки раненых...
— В Беслане спасли кого-нибудь из тяжелых?
— Это был уже четвертый день катастрофы. Агонировала женщина с проникающим ранением грудной клетки, с разорванной долей легкого и поврежденной гортанью. Приехали наши специалисты. У них все инструменты были с собой. Вместе с тамошними врачами они эту агонировавшую безнадежную больную к утру превратили в нетяжелую. Здесь никакого врачебного героизма не требуется. Просто на каждого тяжелого больного такого рода должен быть соответствующий специалист. А если эти тяжелые больные будут выстроены в очередь за помощью, то, пока их очередь подойдет, они умрут.
Есть традиционное представление о поле боя, об эвакуации раненых и оказании помощи уже на расстоянии. В 1914 и 1941 годах был фронт, окопы. Первичную помощь оказывали на поле боя, настоящую помощь — в госпитале. Сегодня, во-первых, исчез фронт. Не было его в Афганистане, Югославии, Ираке. Нет его в Чечне. Но террор не дает и поля боя. Есть взрывы бомб. Через час после теракта нет уже никого из участников боевых действий. И вместо эвакуации раненых нужна доставка к ним врачей. Сегодня транспортная авиация позволяет это время свести к часам. И это основной урок! Врачей надо доставить к больным, а не больных везти к врачам. Конечно, для оказания такой помощи нужны общегосударственные решения. Или будет как на Дубровке и в Беслане. Будем и дальше губить людей.
— Кто виноват?
— Если вы живете в стране, где власть принадлежит одному человеку, то и спрос с него. Страна пока уроков из трагедии Беслана не пыталась извлекать. Наша готовность к повторению подобных вещей является вопросом государственным. Государство не готово. Государственного интереса нет. Это большой прокол руководства страны. Никаких уроков, которые бы сопровождались решениями, не извлечено. Ждем следующего.
Напали на Нальчик. Я должен был быть оповещен в ту же минуту!
— А вам когда сказали?
— Я узнал из теленовостей.
"Помощь не должна быть первой и второй"
— В эпоху терактов грань между гражданской и военной медициной стирается. Как налажена координация между ними?
— Есть прекрасные личные отношений между гражданскими и военными медиками. Но ничего организационно не решено. Между тем в современной войне нет грани между армией и неармией. Медицина относится к важнейшей системе обороны страны. Помощь не должна быть первой и второй. Помощь должна быть квалифицированной и немедленной. И военные работают именно так. Они оперируют в самолете, они оперируют на месте. Военные к этому подготовлены больше гражданской медицины, потому что у них опыт Чечни. Но они не готовы к катастрофам большого масштаба. Их надо моделировать. Как мы моделировали катастрофы на АЭС еще до Чернобыля.
— Вы прошли крупнейшие аварии и катастрофы в советские времена. Считаете, что координация оказания помощи тогда была лучше?
— Поскольку за плечами у меня огромное количество самых тяжелых аварий (Арзамас, два сгоревших поезда, множество радиационных аварий, включая Чернобыль, и, конечно, землетрясения в Армении и на Сахалине), мы хорошо представляли себе возможности местных сил по оказанию помощи. Они всегда бывают ограничены. Ни один среднестатистический областной центр не может оказать помощь 300 раненым, где ранения получены за несколько минут, как в Беслане. Но ведь для этого и должны вовремя включаться власти.
Еще в 1992 году случилась трагедия недалеко от станции Нелидово по Рижской железной дороге. Пассажирский состав врезался в товарный. Несколько вагонов сгорело. Кто не успел выскочить, сгорел до нераспознаваемости. Мы в тот же день правительственным вагоном со специальным электровозом пронеслись до станции и приступили к анализу обстановки. Я пошел в госпиталь Нелидово. Там были легкораненые, тяжелораненые. Очень тяжелых переправили в Калинин. Я осмотрел всех больных сам как министр здравоохранения. Потом на вертолете улетел в Калинин, увидел, что двое очень тяжелых и их надо было на спецмашине переправить в Москву. Их отвезли в Институт Вишневского. И мы ни одного человека не потеряли после того, как они поступили в госпитали. За каждого больного головой отвечали конкретные врачи. Страна мобилизовалась. Это порядок.
— Правильно ли, что послали министра?
— Правильно. Отвечай, твоя работа! Нужно кого-то вызвать на помощь — вызывай. Все возможности были, включая вертолет. Мне не надо было спрашивать разрешения еще у кого-то. Если надо было работать, то страна работала. Это были остатки советской морали. Теперь другие времена.