Постановкой оперы Генри Перселла "Дидона и Эней" открылся новый сезон Государственного театра оперы и балета Санкт-Петербургской консерватории. Рассказывает ВАРЯ ТУРОВА.
Так или иначе, все надежды были связаны с музыкальной частью события. Уважаемая компания музыкантов — "Один оркестр" под управлением скрипача Владислава Песина, дирижер Дмитрий Зубов, приглашенные гости Назар Кожухарь, Петр Айду и Антон Бируля, Молодежный камерный хор Юлии Хуторецкой и приятные солисты Яна Иванилова (Дидона), Эндрю Гудвин (Эней) и Екатерина Центер (Белинда) обещали исполнить аутентичную версию "Дидоны и Энея". То есть, в идеале, сыграть и спеть оперу так, как она могла бы звучать на своей первой премьере — в 1689 году.
По этому поводу много споров: перселловская рукопись оперы не сохранилась, из чего следует, что любое ее исполнение является редакцией одинаково и близкой, и далекой от авторской версии. Другое дело, что в данном случае музыканты взяли старинные скрипки, лютни, барабан и бубен, виолы да гамба, теорбы, очистили партитуру от академических штампов и уделили особое внимание штриху и стилю. Сказать, что это удалось им на сто процентов, было бы преувеличением. Ближе всех к идеалу был оркестр. Вынесенный в середину зала, он и с мутной акустикой боролся как мог, и выглядел красиво, и звучал живо. Чуть более стремительными, чем необходимо, казались некоторые темпы, но они вполне объяснялись желанием дирижера сыграть, что называется, не так, как все.
Хуже обстояли дела с музыкантами на сцене. Хор по большей части звучал ровно и точно, но не всегда выдерживал принятое за правило в старой музыке отсутствие вибрато. Каждый из солистов выглядел вполне убедительно, но все вместе они звучали будто из разных опер. Дидона Яны Иваниловой, вопреки всем общепринятым Дидонам, не изображала отстраненное небесное страдание, а была вполне земной влюбленной женщиной. Эней восходящей звезды оперного мира Эндрю Гудвина, напротив, был поэтичен и возвышен. Екатерина Центер в роли Белинды не казалась такой уж легкой и веселой, к чему, по идее, обязывает данная партия, — внешне, мимически и стилистически она выглядела как сестра-близнец Дидоны.
Всех солистов режиссер Юлия Прохорова и хореограф Никита Долгушин заставили передвигаться по сцене как на провинциальном показе мод: с преувеличенно выпрямленной спиной, горделивыми движениями рук и взглядами из-под полуопущенных ресниц. Во всем этом невнятном зрелище причуда режиссера отчего-то выделила Колдунью и двух Дам, персонажей хоть и ярких, но все же не центральных. Именно эти трое почему-то были одеты в костюмы "вырви глаз", да еще в духе Венецианского карнавала.
Роль декораций выполняла гигантская голова некой античной статуи, по поводу которой в зале возникла масса версий: от наиболее логичной, что это, собственно, голова несчастной Дидоны, до совсем уж странной — кто-то предположил, что художник Татьяна Ястребова имела в виду Зевса, не позволившего Дидоне добиться простого женского счастья. Именно необъяснимые режиссерские идеи отвлекли внимание от приятного музыкального качества и не дали постановке сложиться в общее целое. Каждый из участников существовал сам по себе, хоть и старался как мог. Но самое непонятное случилось в финале. Когда дело дошло до "Плача Дидоны", арии, из-за которой и стоит эту оперу слушать, на ту самую голову статуи вдруг направили луч света. Еще через мгновение с колосников на нее посыпалось блестящее конфетти. Публика разинула рты. Ни стилистически, ни литературно, ни ассоциативно объяснить присутствие в самой знаменитой барочной опере этого приема из голливудских мюзиклов не получалось. Блестки сыпались уже в тишине, долго, обильно и красиво. А про судьбу Дидоны, аутентизм и лютни можно было и не думать.