В Санкт-Петербурге открылась очередная выставка из серии "Шедевры музеев мира в Эрмитаже". На этот раз в Эрмитаж привезли три полотна немецко-французско-американского дадаиста и сюрреалиста Макса Эрнста из Художественного собрания земли Северный Рейн-Вестфалия в Дюссельдорфе. Рассказывает КИРА ДОЛИНИНА.
Бывают такие случаи, когда хочется чего-то очень конкретного, чего у тебя нет, а у других есть. Избавиться от этого желания трудно: надо либо купить недостающее, либо избыть тоску по нему каким-то иным образом. Музеям, обуреваемым подобными чувствами, труднее, чем людям, — купить то, о чем мечтает музей, в некоторых случаях практически невозможно. Зато музею легче "перехотеть" — достаточно выставить у себя вожделенные, но чужие вещи. Такой вот психологический механизм временного "присвоения".
Именно по такому пути пошел Эрмитаж, приглашая к себе взамен посланных в Германию на выставку работ Матисса картины Макса Эрнста. Живописи Эрнста в Эрмитаже нет, но музею кажется, что она ему нужна. Для того чтобы убедиться в этом, приехавшие из Дюссельдорфа шедевры поместили в зале Кандинского — там, где, по мысли музейного начальства и кураторов, и должен был бы висеть Эрнст, если бы в Эрмитаже он был. Связь логически, может, и оправданная, но с практической точки зрения довольно спорная.
Макс Эрнст родился в 1891 году в немецком городке Брюль и обучался философии, психологии и истории искусства в Боннском университете. Нигде, кроме как у отца, художника-любителя, рисовать он не учился, а почувствовав зов искусства, с головой ринулся в пучину. Пучина была, надо сказать, весьма бурной — экспрессионизм, футуризм, кубизм, абстракционизм вместе и по отдельности бурлили на выставках 1910-х годов. Так, впервые Эрнст выставился в 1913 году на "Немецком осеннем салоне" в берлинской галерее "Штурм". Ход был верным — этот салон оказался самый крупным смотром немецкого радикального искусства перед Первой мировой. Именно там он впервые пересекся с Кандинским — вернее, с его "Композицией VI", которая была одной из героинь выставки.
Первый день войны стал последним днем первой жизни Эрнста. Конец войны ознаменовал собой начало новой эры — эры отторжения канонов и борьбы с воспоминаниями. Он становится одним из основателей кельнской дада-группы. С новыми идеями и под новым именем "Дадамакс" он работает, выставляется, знакомится с Джорджо де Кирико и Паулем Клее, к нему приезжают французские дадаисты, в 1922-м он переезжает в Париж. С этого момента начинается "французский Эрнст" — блистательный, знаменитый, скандальный, свой среди королей парижского авангарда. Потом будет еще много всего — будут женитьбы просто и женитьба на Пегги Гуггенхайм, которая в какой-то мере спасет ему жизнь, будут выставки победные, но будет и мюнхенская выставка "Дегенеративное искусство" в 1937-м и конфискация работ художника из музеев Германии, его дважды интернируют, он будет скрываться от гестапо, еле выберется из Европы, получит американское гражданство, вернется в Париж, получит французское гражданство, проживет долгую жизнь и умрет в 1971-м, одним из самых знаменитых художников ХХ века.
В Петербург привезли три работы Эрнста. Первая, роскошная и завораживающая, — "Карманьола любви" (1926), редкий для художника образец эротического сюжета. "После нас — материнство" (1927) — наоборот, классический для сюрреалистов пример использования в искусстве образности подсознания: люди как птицы или люди с птичьими головами, придуманные им в детстве, будут часто появляться на картинах Эрнста. Третья, наиболее громоздкая и многословная, — "Пейзаж с прорастающим зерном" (1936). Все три разные, и все три очень показательные, очень эрнстовские.
Вот только в Эрмитаже всем им неуютно. Знакомый Эрнсту вроде бы аж с того самого 1913 года Кандинский в пространстве маленького зала оказывается негостеприимен — он просто перетягивает внимание зрителя на себя. Тяжеловесный сюрреализм Эрнста кажется нарочитым на фоне изящнейших абстрактных построений Кандинского. Плотные, нарочито плоские цветовые пятна грубеют в соседстве с тонкими ритмическими переходами знаменитых "Композиций". Да и многословность сюрреализма, с его вычурными названиями, бросающейся в глаза незамысловатой символикой и некоторой истошностью в подаче, теряется рядом с почти ирреальной лаконичностью формулировок Кандинского. Хорошие знакомые не смогли стать добрыми соседями. Так бывает в жизни. Так бывает и в искусстве.