«Немая», зовущая на баррикады
Как оперный пафос стал протестным
Опера — воплощение того, что обычно в просторечии понимается под словом «пафос». Выспренние чувства, большие жесты, важность, преувеличенность и неестественность. При этом на самом деле в истории оперного жанра есть немало произведений, которые обращались к самым широким массам очень непосредственно — с патетикой не жреца, а митингового оратора. Тут вспоминаются в первую очередь оперы Джузеппе Верди, и их что прогрессивная итальянская публика 1850-х, что реакционная цензура действительно воспринимали как «коллективного организатора» национально-освободительного движения. Сергей Ходнев рассказывает о чуть более ранней опере, из пафоса которой сделала себе знамя одна полновесная европейская революция.
Открытка со сценой из оперы «Немая из
Портичи», 1903
Фото: Mary Evans / DIOMEDIA
Открытка со сценой из оперы «Немая из
Портичи», 1903
Фото: Mary Evans / DIOMEDIA
С революцией, как обычно считается, получилось вот как. 25 августа 1830 года в Брюсселе проходили торжества в честь короля Вильгельма I, который вот уже 15 лет правил объединенным Королевством Нидерландов. В это королевство входили тогда две нынешних европейских страны, которые давным-давно уже были разъединены ходом истории: протестантские Северные Нидерланды, Голландия, бывшая республика Соединенных провинций,— и католические Южные Нидерланды, теперешняя Бельгия. Последней это объединение, возникшее в 1815-м по итогам Венского конгресса, совершенно не нравилось, и она воспринимала Голландию как страшного угнетателя и почти что чужеземного захватчика. Протест зрел, зрел и в конце концов прорвался.
На сцене брюссельского театра La Monnaie давали в тот вечер оперу Даниэля Обера «Немая из Портичи», которая повествовала о восстании рыбака Мазаньелло против испанского владычества в Неаполе (1647). Выдуманная история несчастной Фенеллы, немой от рождения сестры бунтаря Мазаньелло, которую соблазнил сын испанского вице-короля Неаполя, буквально зажгла массы. Заслышав дуэт со словами «Amour sacre de la patrie» (прямая цитата из запрещенной «Марсельезы»!), публика вскипела, высыпала на площадь перед театром, где собрались недружелюбно настроенные по отношению к королю-голландцу зеваки, воодушевила их — и все вместе пошли громить правительственные учреждения и правительственные средства массовой информации. Так, с подачи оперы, началось большое восстание, в результате которого появилось до сих пор благополучно существующее независимое Королевство Бельгия.
История, безусловно, красивая, и не зря много лет спустя Вагнер с некоторой завистью писал о «Немой из Портичи», что редко когда, мол, художественное произведение оказывалось так тесно связано с событиями мировой истории. Но при ближайшем рассмотрении все оказывается не так гладко. Восстание в Брюсселе готовилось загодя, и бунтари были так уверены в исходе, что расклеивали по городу издевательские афиши, пародирующие правительственные объявления о порядке официальных торжеств: «23 августа — фейерверк. 24 августа — иллюминация. 25 августа — революция». Представление оперы Обера послужило условным сигналом — но такого, чтобы народные массы совершенно спонтанно исполнились в зале La Monnaie революционного пыла, все-таки, очевидно, не было.
Имели ли в виду народно-освободительный пафос сам композитор Обер и либреттист «Немой», великий Эжен Скриб? Тоже сложный вопрос. Дело в том, что мировая премьера «Немой из Портичи» прошла двумя годами ранее в Париже, где для начала действовал тогда зверский цензурный устав. Ничего протестно-революционного цензоры Карла X просто не выпустили бы на сцену. Оберу и Скрибу, правда, повезло: незадолго до них другой композитор представил в цензуру свою оперу о все том же Мазаньелло, и вот там была сущая крамола. После этого цензоры, ознакомившись с либретто «Немой», чуть ли не благодарили Скриба: вот у вас-то все так хорошо и правильно, не то что у некоторых. Мазаньелло в «Немой» действительно поднимает восстание против испанцев — но там, во-первых, и помянутый сын испанского вице-короля показан все-таки с симпатией, не как воплощение абсолютного зла. А во-вторых — оперный Мазаньелло, поглядев на неаполитанский бунт, бессмысленный и беспощадный, преисполняется негодования и отказывается солидаризироваться с разгулявшейся чернью (за что его отправляют на тот свет собственные соратники). Ну а чернь, как это и было в 1647 году, в конце концов проигрывает.
Фото: Mary Evans / DIOMEDIA
Фото: Mary Evans / DIOMEDIA
И у Обера, и у Скриба, и у парижских постановщиков «Немой» в 1828-м совершенно точно были цели глубоко прагматические: поразить публику, сделать кассу. На сенсационность претендовала уже сама драматургическая придумка — сделать заглавную героиню немой (это в опере-то!), поручить ее роль знаменитой балерине, чтобы она рассказывала о своих злосчастиях не только танцами, но и обильной пантомимой. Костюмы, декорации, роскошные массовые сцены, спецэффекты — все это «закладывалось» уже на этапе создания оперы. В финальной картине «Немой из Портичи» показывается извержение Везувия — так, руководство Парижской оперы одного из художников-постановщиков специально командировало за казенный счет в Милан, чтобы он в «Ла Скала» подсмотрел, как там показывают извержение в опере Пачини «Последний день Помпей». Ну а вторым художником был ни много ни мало Луи Дагер, великий кудесник световых эффектов и будущий изобретатель дагерротипии. Но большая и важная эстетическая тенденция во всем этом была тоже.
Здесь придется вспомнить, что когда-то опера появилась как эксперимент по реконструированию древнегреческой трагедии. А в трагедии, по Аристотелю, неизбежно должно было быть много «пафоса» в первоначальном греческом понимании — страсти, точнее говоря, апелляции к зрительским страстям. Если конкретно, то к двум вполне определенным «страстям» — страху и состраданию. На практике опера, правда, страшно быстро позабыла аристотелевские прописи, оборачиваясь сначала запутанно-остросюжетной мелодрамой, потом величавой классицистической вампукой, где страх и сострадание если и возникали, то в благонравно-темперированном виде, потом раздольем комического жанра. Однако как раз во времена Обера эволюция жанра сделала еще один виток. Во французской «большой опере», да, была блокбастерная развлекательность, была красивая квазиисторческая обертка, был размах ради размаха, но был и заново переживаемый пафос страха и сострадания. В случае «Немой из Портичи» этот пафос дублируется: мы сопереживаем трагической судьбе благородного Мазаньелло, но для надежности есть и damsel in distress в лице Фенеллы, которая немо ищет справедливости, мучается противоречивыми чувствами по отношению к своему соблазнителю, а в конце, узнав о гибели брата, бросается со скалы прямо в потоки Везувиевой лавы.
Но как быть тогда с подрывным воздействием «Немой»? Бельгийская революция, допустим, обязана ей не совсем напрямую — но все же в XIX веке было еще немало случаев, когда она возбуждала протестные страсти. Иногда яростно-серьезные, подобные той политической демонстрации, которая разворачивается в «Ля Фениче» в начале «Чувства» Висконти. Иногда немного комичные: кажется, в Нюрнберге в 1830-е представления «Немой» оборачивались массовыми потасовками на сцене — хористы из простонародья начинали всерьез тузить городских стражников, которых на правах статистов приглашали изображать испанских угнетателей.
В 1831-м, год спустя после революции в Бельгии, Гёте, если верить Эккерману, завел как-то застольную беседу о «Немой». Великий гехаймрат решительно отказывался признать оперу Обера революционной по духу: тоже мне революция, подумаешь, завел сын правителя интрижку с простолюдинкой. Если начистоту, полагал Гёте, «Немая» — «сатира на народ», «уж такая смехотворная нелепость, что дальше ехать некуда». Однако «людям всегда приятно заполнять пустоты тем, что им не по душе в родном городе, в родной стране». Очевидно, в этом совпадении и состоит разгадка. Бывают времена, когда одной только душещипательности и развлекательности публике становится мало, ей хочется, чтобы с ней говорили о единении, благородном порыве, общей борьбе с негодяями. Ей может быть достаточно только обещания, даже намека на вот такой пафос — и дальше она невольно будет продолжать его вчитывать во все более развернутом виде. И тогда «смехотворная нелепость» с бутафорским Везувием тоже внезапно превращается в электризующий революционный клич.
Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram