«Возгонка эмоций приводит к тому, что приходится постоянно повышать дозу проклятий»

Новые времена требуют новых средств выражения: «конец иронии» провозглашен неоднократно, но, кажется, только в начале 2000-‍х ироническое отстранение как доминирующий модус публичной речи стало уступать место прямому (и часто несколько патетическому) высказыванию. В русский язык возвращается пафос — который долгое время считался чем-то неприличным и подозрительным. Этим пафосом пронизаны фейсбучные дискуссии, мы замечаем его в языке пропаганды, он слышен в призывах, обвинениях и лирических стихах. Об истории пафоса в языке двух последних веков и о том, как сегодня он возвращает позиции, Юрий Сапрыкин поговорил с Ириной Левонтиной — ученым-лингвистом, ведущим научным сотрудником Института русского языка им. В. В. Виноградова РАН, автором эссе и книг о том, как меняется русский язык.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Что вообще такое пафос, когда он возникает, для чего он нужен? Мы привыкли, будто это что-то плохое, но есть ли этот оттенок в самом понятии?

Это очень древняя категория. В античности пафос — один из элементов риторики, вызывающий яркое переживание. Очищение. Что-то подобное испытывает зритель, когда в античном театре разыгрывается трагедия. Потом об этом писал Гегель, опять же, в связи ярким художественным переживанием. Позже о пафосе стали говорить применительно к человеческой речи, к стилю общения. Пафос как открытое высказывание от первого лица. И это стало пониматься как что-то сомнительное, особенно в русской культуре. Прилагательное «пафосный» уже употреблялось в начале XX века, но редко. А в 1990-е оно стало появляться все чаще, и в основном с негативным значением. Пафосный как демонстрирующий свое превосходство. Пафосные речи, пафосные бренды — то есть дорогие и претенциозные. Интересно, что слово «патетический» проделало в русском языке обратную эволюцию. В отличие от английского, где «pathetic» — это жалкий, в русском «патетический» — это очень возвышенный.

У Гегеля пафос связан именно с категорией возвышенного, а в русском языке это всегда что-то со знаком минус. За исключением, может быть, случая, когда слово «пафос» обозначает самую суть дела — «пафос его высказывания». Вы писали однажды, что русской культуре вообще свойственно недоверие к слишком ярким выражениям возвышенных чувств.

Это правда. Очень ценится искренность, но демонстративное выражение чувств кажется чем-то неискренним и безвкусным. Исторически для дворянской культуры была очень важна сдержанность, закрытость. Не выставлять напоказ свои страдания, держать себя в руках. Мы помним у Толстого в «Юности» — для дворянина лучше умереть, чем оказаться не comme il faut. А потом появляются разночинцы, которые, наоборот, выставляют напоказ стыдную и гадкую правду о себе. Я помню, меня в свое время потряс роман Чернышевского «Пролог» — как такое можно писать? Ладно в переписке или в дневниках, но в романе.

И пафос, конечно, для этой среды чрезвычайно характерен. У Лермонтова нет пафоса, у Чернышевского сколько угодно.

Это как раз и есть выставление напоказ, такое выкашливание правды. Тут очень важное слово — даже не «пафос», а «надрыв». Выражение эмоций на пределе. У Достоевского в «Братьях Карамазовых» целая часть называется «Надрывы». На короткое время это стало в русской культуре нормальным, но очень быстро к этому начали относиться иронически, и дальше ирония по отношению к надрыву и пафосу уже не исчезала. Как в «Москве — Петушках»: «"Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу — любишь?" А он все трясется и чернеет: "Сердцем,— орет,— сердцем — да; сердцем люблю твою душу, но душою — нет, не люблю!!"» Или у Довлатова: «Вы любите Леонида Андреева? — Нет. Он пышный и с надрывом».

А дальше происходит еще одна интересная вещь. Мы жили в идеологизированной стране, где пафос был монополизирован государством. И отталкивание от пафоса, вообще свойственное русской культуре, наложилось на неприятие навязанных государством эмоций. Вот как Софье Петровне нравилось слово «Родина», написанное с большой буквы,— это все вызывало отторжение, особенно к концу Советского Союза. Между прочим, я думаю, что отвращение среди интеллектуалов по отношению к КСП имеет те же основания. Это слишком прямое, слишком откровенное высказывание. Другой пафос по сравнению с официозным, но все равно пафос.

Сформировалась совершенно антипафосная культура, где ирония была неотъемлемой чертой, где можно ничего не говорить прямо: люди хорошо друг друга понимали, поскольку была общая культурная база. Я училась в школе в 1970-е годы, у нас в старших классах раз в неделю проходила политинформация, и несколько раз мне рассказывали очень похожую историю. Мальчик или девочка в приличной московской школе говорит «Леонид Брежнев», и все так краешком губ улыбаются, включая учительницу. Потому что понятно, что сказать «Леонид Брежнев» могли только «по голосам». В официальной прессе — только «Леонид Ильич Брежнев» или даже «товарищ Леонид Ильич Брежнев». И вот, ребенок отбарабанил все, как надо процитировал газету «Правда», но сказал «Леонид Брежнев» — и все, этого достаточно. Общение происходит на таком уровне.

Или еще: в самом конце советской власти начались митинги в союзных республиках. И там был, в частности, такой лозунг: «Да здравствует ленинская национальная политика!» Казалось бы, вполне корректный. Но что на самом деле имелось в виду? Право наций на самоопределение вплоть до государственного отделения. То есть даже в стихии митинга использовалась стратегия непрямого указания, которое понятно только в контексте. Так мы и жили, а потом случилась перестройка и гласность, когда стало можно сказать прямо практически все. И вот тут интересно: появилось прямое высказывание, но страх перед пафосом все равно сохранялся очень долго. Он был глубже цензурных соображений.

Тут вступают в действие пресловутые стилистические разногласия. У Сахарова пафоса нет, а у Евтушенко есть. Вроде бы говорит резонные вещи, но с надрывом. И ему сразу инстинктивно не веришь.

Ну, Евтушенко — поэт, у него другой стиль. Но, действительно, что получается? Прямое высказывание возможно, при этом до сих пор можно услышать: «Простите за пафос, но я скажу». Почему, собственно, нужно прощать? Если вспомнить Гегеля — за что тут извиняться? Тут еще есть идея, что пафос чреват фальшью. Когда очень много пафоса, русский человек сразу думает, что, наверное, нас обманывают. За счет чрезмерного пафоса маскируется неискренность.

Я помню, когда я работал в начале 2000-х в журнале «Афиша», слово «пафосный» было самым страшным ругательством. Применительно даже не к бренду или ресторану, а тексту. Если редактор говорит: тут у тебя как-то слишком пафосно — все пропало. Было много способов этого избежать, перевести текст в иронический регистр или в ситуацию неопределенности, как бы развести руками. Это снимает пафос. И это была уже реакция на язык глянца и рекламы, который к тому моменту окончательно оформился. «Вам предложат изысканные блюда русской и европейской кухни» или «Вы сможете насладиться с лучшими люксовыми брендами».

Да-да. Потому что вы этого достойны.

Взгляд на такого рода пафос как на обман, который надо разоблачить. Сказать все как есть, не пафосно.

В языке рекламы мы видим, как желание «сделать красиво» приводит к фальши. Например, «эксклюзивный и доступный» — автор слогана не задумывается, что все-таки или одно, или другое. Но в 2000-е появляется еще несколько факторов. Во-первых, появляется интернет и общение в интернете, а во-вторых, общество дробится. Раньше были «они» и «мы», все было понятно. А потом все становится гораздо сложнее. Из-за этого наша любимая ирония перестает считываться. В том же фейсбуке постоянно можно увидеть, как человек пишет что-то очевидно иронически, а ему на это отвечают совершенно серьезно. Считают, что он и правда так думает. Нужно, как в сериале «Теория Большого взрыва», вешать табличку «Сарказм».

Возвращаясь к 2000-м, к тогдашнему страху пафоса. Именно тогда в языке появилось много кавычек, оговорок, всевозможных «как бы».

«Как бы» вошло в моду как раз в позднесоветскую эпоху, как будто бы под влиянием языка Достоевского. У него много этого «как бы» — странный полупризрачный мир, где человек чувствует себя неуверенно. Я хорошо помню, «как бы» широко употреблялось в речи позднесоветских интеллигентов — как мне кажется, это был способ противопоставить себя однозначности и догматичности официозного дискурса. Когда началась перестройка, это «как бы» вошло в моду, вульгаризовалось, так стали говорить все. Появились всякие смешные фразы: «Я как бы беременна». А потом возникло слово «типа», которое имело совершенно другую социальную окраску, оно пришло из языка братков в малиновых пиджаках, а потом перешло в язык интеллигенции. У него вообще интересное развитие, в какой-то момент оно стало использоваться как маркер чужой речи: «Он не придет на работу, у него типа теща заболела». Специальное средство для указания на цитирование.

А мат в языке интеллигенции — это тоже способ снижения пафоса? Это так работало?

Отчасти. Но тут важнее другое. Речь позднесоветского интеллигента характеризовалась сочетанием мата и глубоко книжных, научных, философских терминов. Интеллигент таким образом отделял себя и от официоза, и от «простонародья».

Опять же, как у Ерофеева: «Хорошо пошла, курва!» — «Транс-цен-ден-тально!»

Да-да, именно. Этот несчастный, задавленный со всех сторон интеллигент, который ничего не может прямо сказать, у которого нет никаких возможностей для самореализации, ему не дают нормально работать, на него пишут доносы, к нему приходят безграмотные партийные чиновники и указывают, что делать,— он себе в языке отвел такой уголочек, где его ни с кем не спутаешь, и никто его там не тронет. Ну и, конечно, мат — это тоже желание отстраниться от пафоса, монополизированного государством, сбить его, опошлить и уничтожить.

Если говорить о языке соцсетей, кажется, пафос начал возвращаться в него даже не сейчас, а чуть раньше, в 2010-е. Более того, успела произойти некоторая его инфляция. Если ты каждый день читаешь, что «пройдена точка невозврата», «жизнь никогда не будет прежней» или «ушла эпоха»,— к этому привыкаешь.

Безусловно, и в этом опасность пафоса. Это как наркотик, в какой-то момент он уже не действует — значит, надо больше, больше, больше. Я иногда вижу отрывки телевизионных ток-шоу, то, что сейчас там происходит,— это же полный ужас. Сплошная истерика, все орут, не дают друг другу ничего сказать. Люди друг друга не понимают, и аргументы заменяют как раз пафосом. Но и такой стиль, как теперь говорят, обесценивается. Люди кричат-кричат, и это уже, в общем, ни на кого не производит особого впечатления. И мне кажется, в этом есть некоторая надежда. Есть ощущение, что скоро это людям надоест и вернется ценность нормальной беседы. «Пусть незайтелив обед, всё вы обсудите толком».

Понимаете, в языке много разных механизмов. В частности, есть механизм, которому нас научили классики формального литературоведения: прием — «минус-прием». Есть прием, сначала он яркий, всем нравится, потом он автоматизируется, перестает производить впечатление и меняется на что-то противоположное. То, что было типичным, центральным, сдвигается на периферию, а периферия перемещается в центр. Это было описано для литературы, но в языке это тоже действует. Это особенно видно в сленге, в языке молодежи: когда слово появляется, оно яркое, потом оно стирается, выхолащивается, появляется другое и так далее. И мне кажется, этот механизм возгонки пафоса скоро начнет надоедать, будет опять цениться более сложный способ построения дискурса. В языке появляются некоторые слова, которые на это намекают. В частности, модное слово «база» или «базовый».

Что вы за ним видите?

Оно вошло в моду несколько лет назад, опять же, сначала в языке рекламы. «Базовая футболка» — что это такое? Обычная, черная, которая точно у человека должна быть, ее можно поместить в разные контексты, она может быть и спортивной, и такой, и сякой. Простая ясная вещь. А в последнее время это слово стали употреблять применительно к самым разным вещам. Мне кажется, это признак того, что начинает утомлять зыбкость, непрозрачность языка, когда кидаются, как мячиками, словами, смысл которых непонятен. И поэтому люди начинают получать интеллектуальное удовольствие, когда им «выдают базу», то есть понятным языком рассказывают какие-то основные вещи, о которых можно дальше думать и говорить. Вообще люди, которые плохо умеют разговаривать,— они не слушают. Они вылавливают в речи собеседника ключевые слова и реагируют только на эти слова-триггеры. И сейчас этот способ общения стал доминирующим. Но мне кажется, это изменится. Может быть, это излишний оптимизм, но вообще-то язык не обманывает.

И тем не менее сейчас мы очевидно переживаем время, когда пафос вернулся. Можем ли мы выделить какие-то речевые конструкции, которые его маркируют? Риторические вопросы, императивы, вообще говорение от «мы»?

«Мы» — это тоже сложная вещь. У меня в книжке упоминается такая фраза, еще советского времени: я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что на мой взгляд... Ссылка на общее мнение — это двойственная вещь. «Это не только мое мнение, я за него не отвечаю» и одновременно «Ну это мое мнение, я же имею право на мнение». Поэтому «мы» вызывает сейчас такое резкое отторжение, это часто можно увидеть в соцсетях: кто эти «мы», не надо никаких «мы», говори за себя. Я бы не сказала, что это сугубо современная черта — желание говорить от имени народа или какого-то множества. Это стандартный прием, который используется уже не один век. Мы думаем так-то, а если ты так не думаешь, то ты не часть народа, не гражданин. Отщепенец, изверг рода человеческого. Приемы совершенно стандартные, что изменилось — это концентрация и отсутствие всяких барьеров. В советское время делали вид, что стараются соблюсти какую-то объективность, такого, чтобы были просто истерические припадки на экране,— такого все-таки не было.

Я выделил бы еще одну черту: эсхатологичность высказывания. «Все катится в пропасть», «мир никогда не будет прежним» или «надо уже начинать по-настоящему». Видите ли вы в этом примету времени?

Да, но это тоже возгонка эмоций. Она приводит к тому, что нужно повышать дозу проклятий, ужаса, приходится уже про конец света говорить, потому что все остальное уже задействовано и обесценено. И я думаю, в конце концов это должно обесцениться уже просто в ноль.

Язык околокультурного глянца — видите ли вы в нем подобную возгонку? Разговоры про «открывающееся окно возможностей», про необходимость «созидать новую Россию» — это тоже интересный разворот. Перевод довольно драматичной ситуации в модус какой-то новой зари, которая открывается перед нами. При всей традиционной пафосности глянца — это какая-то новая ее разновидность.

Я считаю, что глянец, так же как и реклама, в свое время, в 1990-е годы, сыграл очень важную положительную роль. При всем смешном, нелепом, что там было, при обилии непереваренных заимствований, недопереведенных с иностранного слов — обнажились новые ценности, идеи, которых не хватало в российской культуре. Русская культура в каком-то смысле очень серьезна, сосредоточена на масштабных задачах, она очень мало внимания уделяла обыденности, какой-то приятности без больших претензий. «Пускай зовут: Забудь, поэт! Вернись в красивые уюты! Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!» А почему лучше сгинуть? Что особенно плохого в красивых уютах? И вдруг оказалось, что человеку не хватает нормальности. Появилось слово «комфортный», в какой-то момент оно было даже не «словом года», а словом каждого дня. Комфортной должна быть не только среда или обстановка — есть и комфортные отношения. «Мне с этим человеком комфортно». Или — «комфортная атмосфера в коллективе». Что это значит? Без упоения в бою и бездны мрачной на краю, просто приятные ощущения, без экстрима. И это все пришло через глянец. Появилось и вошло в моду слово «креатив». Ревнители чистоты русского языка говорили: зачем нужен «креатив», когда есть прекрасные слова «творчество» и «созидание». И они были неправы. Потому что русский язык как раз отличается чрезвычайной деликатностью, в нем для многих важных вещей есть два слова, высокое и немного сниженное. Правда и истина, долг и обязанность, благо и добро. И вот слово «творчество» — это что-то такое, что человек как бы стесняется применять к обыденному. Поэтому слово «креатив» — чтобы его ко всему можно применить. И когда глянец не чувствует таких вещей — это, конечно, неприятно.

Есть еще одно недавно укоренившееся слово, которое как раз относится к отторжению пафоса: «душнота», «душнила», «душнить».

Прекрасное слово, я его широко использую. «Пришел и надушнил». Ну то есть говорит все вроде правильно, но дико скучно. Конечно, это против тех, кто «на пафосе». На пафосе — это плохо. На самом деле наблюдение за языком дает некоторый оптимизм. Все время появляются новые слова, видно, что язык жив, и люди, особенно молодые, все прекрасно чувствуют и понимают, как их ни пытаются с разных сторон превратить во что-то примитивное и выстреливающее готовыми формулировками.

В чем разница между пафосом — и прямым высказыванием? Сегодняшний день как будто требует этого прямого высказывания — возможно ли оно в русском языке без пафоса?

Вы обратили внимание, какой сейчас подъем поэзии? Ей все-таки больше позволено. Если человек что-то прямо говорит в прозе, он сильно рискует, что над ним начнут иронизировать, называть его душнилой. А в лирической поэзии можно выразить трагизм момента без обиняков. Вообще-то, я иногда чувствую, что сейчас почти невозможно что-то сказать. Как у Блока: «Есть немота — то гул набата заставил заградить уста». Но нас спасают стихи. Последняя книжка Айзенберга — мы знаем его как мастера сложного непрямого высказывания, а тут меня поразила именно прямота. Абсолютно бесстрашное выражение эмоций. Или стихи Жени Беркович — тоже совершенно эстетически бесстрашные. Есть еще один жанр, который допускает прямое высказывание,— это последние слова в суде. В иной ситуации русская культура как будто не позволяет выражать свои чувства так безоглядно. Конечно, высказывание — это не голый текст, а текст в сочетании с условиями коммуникации, с характеристиками личности говорящего и так далее. И то, что здесь высказывание неприглушенное, без всякой сурдины,— человек покупает это право тем, что говорит перед отправкой на этап.

Подписывайтесь на канал Weekend в Telegram