Лакированные казаки

Вчера в Российском этнографическом музее (РЭМ) генеральный директор Федерального агентства по культуре и кинематографии Михаил Швыдкой торжественно открыл выставку "Часовые отечества", посвященную казачеству. Рассказывает МИХАИЛ ТРОФИМЕНКОВ.

       Выставка, которую готовили 25 российских музеев, продолжает проект РЭМа, посвященный культурам, недостаточно представленным в музеях. Казаки — вторые в списке, первыми были евреи. Такое соседство провоцирует и на каламбуры, и на историософские размышления. С одной стороны, в местечках казаками пугали детей. С другой, к примеру, мой прадед Яков Бродский был до Первой мировой войны любимым доктором в огромной донской станице. Наверное, к казачеству правильнее всего применять слово "культура", а не "народ": достаточно посмотреть на лихие физиономии со старых фотографий, чтобы понять, как падки были казаки на прелестных инородок, как легко перенимали манеру одеваться у тех, кого замиряли.
       Парадокс в том, что казаки, сословие или каста, феномен прежде всего исторический. На вопрос Ъ, почему на выставке не отображено, например, массовое участие казаков в Великой отечественной войне под командованием эсэсовского генерала фон Панвица, директор РЭМа Владимир Гроссман ответил: "Мы все-таки этнографический музей, а не исторический. Мы выбрали не нейтральное, а позитивное направление". Видимо, образцом позитивности сочли плакат "Спасибо родному Сталину за счастливое детство", который к теме казачества прямого отношения не имеет. Но неприятные страницы истории все-таки не вычеркнули совсем, а убрали от греха подальше: на мониторах в залах есть информация про генералов-коллаборационистов Краснова и Шкуро. Понятно, что они неприятны не этнографам (ученым вообще ничто не может быть приятным или неприятным), а патронирующим выставку полпредам Илье Клебанову и Дмитрию Козаку, многочисленным функционерам "возрожденного казачества", здоровякам, до сих пор по-детски радующимся своим фантастическим мундирам и орденам. Теперь такой подход называется "исторической преемственностью", раньше назывался "лакировкой действительности".
       "Позитивное" направление — когда ничто не напоминает ни о карательных функциях казачества, ни о том, что в феврале 1917 года на Знаменской площади в Петербурге именно казачий урядник первым зарубил пристава, приказавшего стрелять в толпу, — обедняет выставку. Нагайка здесь не символ контрреволюции, а еще один скучный предмет в ряду пищалей, черкесок, трубок, сабель и орденов. Забавнее всего платки с вышитыми на них инструкциями, как разбирать винтовку, и уставом караульной службы и то, что венценосцы жаловали казаков такими полезными предметами, как наградные стаканы и богатырского объема ковши.
       Гони историю в дверь, она влезет в окно. В разделе, посвященном боевой славе казачества, есть жуткие экспонаты: патриотические лубки начала ХХ века. Осажденный Порт-Артур изображен в виде мышеловки, к которой тянется уходящая за горизонт очередь японцев. Степенный казак на первом плане вещает: "Пусть понаберется побольше" — тогда, дескать, и сделаем им кердык. Знаменитый "дядя Гиляй", репортер Владимир Гиляровский, потешается над японской кавалерией: "Едут в жаркий бой японские гусары, / Кони-то у них не кормлены и стары". Стычка крохотных японцев с чубатыми богатырями завершается так: "И пошли пешочком бедные макаки". Им еще повезло по сравнению с немцами, которых лихой гигант Козьма Крючков насаживает на пику не считая. Еще один лубок 1914 года рассказывает, как дюжина казаков 10 австрияков зарубила, 25 взяла в плен, а пятеро куда-то в панике ускакали. Оказывается, мастера "Боевого карандаша" в 1941 году буквально копировали стилистику этих лубков. Тоже образец "позитивного" подхода к действительности, в результате которого действительность, как правило, в панике куда-то ускакивает.