Русский музей в Строгановском дворце открыл выставку, "Чудотворец был высокого роста" — по случаю столетия со дня рождения Даниила Хармса. Рассказывает ЕЛЕНА ГЕРУСОВА.
В Строгановском дворце экспозиция вышла скорее разочаровывающая. Центральное место в анфиладе крошечных залов занимает большая, но монотонная инсталляция Виталия Пушницкого, про бренность жизни и вечность искусства: табличка с соответствующим латинским изречением вывешена, пол закрывают раскрытые книги вперемежку с гипсовыми надгробными плитами. Здесь же стоит бесприютная, голая железная кровать со скомканной и, похоже, загипсованной простыней, на стене две работы о беспросветности и даже макаберности бытия. Вообще-то любой исследователь творчества обэриутов в два счета докажет, что Хармс не разделял жизнь и искусство, и что тут вечно, и что бренно — это еще бабушка надвое сказала, но это уже по части диалектики.
Тем более что героем выставки вышел вовсе не Хармс, а его старуха. Она присутствует в фотоколлажах, появляется в живописных работах, сделанная их старых нитяных чулок, сидит на месте музейной смотрительницы. Словом, сочинить свой апокриф о Хармсе в Строгановском не получилось. Понятно, что, не используя архивные документы и пригласив сразу нескольких авторов, на иной жанр кураторы рассчитывать вряд ли могли.
Самым плодовитым участником выставки оказался Владимир Козин, представивший несколько работ. Длинную и псевдомногозначительную серию про предметы, помещенные в ящики из магазина IKEA: от пророщенного лука до обглоданного хлебного кирпичика. В качестве идеологической платформы художник представил довольно однозначную и оттого малосимпатичную композицию: "Хармс — не детский писатель". Портрет Хармса закрыт решеткой из десятка мышеловок, к нему придвинут стул, на котором стоит кукла и тянет к портрету свои пластмассовые ручки. Но именно господину Козину принадлежит и лучшая работа на выставке. На белой стене укреплены на толстых черных проводах черные галоши на малиновой подкладке, в них горят лампочки. "Экспонат электрифицирован, включается по просьбе посетителей". Эта нехитрая вроде бы инсталляция сделана по тем же законам, что и хармсовская литература. В ней присутствуют юмор и трагическая логика абсурда одновременно, в ней есть даже образ времени. Кураторы "Чудотворца" перед открытием просили на выставке "вспоминать и думать". Натолкнувшись на галоши, я резко подумала, что, когда в 1941 году Хармс в последний раз вышел из дома на Маяковской, галош-то он и не надел. Во-первых, в августе галош не носят, а во-вторых, позвали на минуточку, он и вышел налегке. Называется работа "Исчезновение номер 2". "Исчезновение номер 1" — электрифицированный бюстгалтер большого размера, но в нем больше абсурда, чем логики.
А в рассуждении "вспоминать и думать", так разглядывая прикрепленный к стене чемодан, может, и вспомнишь, что литературовед, друг обэриутов, посвященный в чинари Яков Друскин пятнадцать лет хранил чемодан с рукописями исчезнувшего Хармса, но до 1956 года даже не разбирал его, не считая возможным прикоснуться к личным бумагам и надеясь, что друг вернется. Но вспомнишь это как-то не сразу, как факт, не как переживание. Мало ли зачем могут висеть чемоданы. Тем более что поблизости продаются выпущенные к юбилею симпатичные почтовые конверты, с портретами писателя, на них можно тут же поставить печать "Методурха" (Международного товарищества друзей Хармса). Тут-то и поймешь, отчего перед открытием выставки организаторы советовали искать истоки творчества писателя в скоморошестве. Вот такие выставки показывают в наших музеях.