В театре "Балтийский дом" вспоминают главного режиссера ленинградского Театра имени Ленинского комсомола (так раньше назывался "Балтдом") Геннадия Опоркова, возглавившего эту сцену в 1970 году. В 1983-м он умер, его творческим завещанием стала чеховская "Чайка" — спектакль, поставленный за год до смерти и вскоре превратившийся в театральную легенду. В январе 2006-го одному из самых интересных режиссеров-семидесятников исполнилось бы 60 лет. Актер "Балтийского дома" ВАДИМ ЯКОВЛЕВ, прошедший с режиссером путь от неприязни до редкого творческого взаимопонимания, рассказывает о Геннадии Опоркове ЕЛЕНЕ ГЕРУСОВОЙ.
— Вы начали работать с Опорковым с его прихода в Ленком в 1970 году, он получил эту сцену на волне необычайного успеха Красноярского ТЮЗа, который он возглавил в 1965-м после окончания Театрального института...
— Взаимоотношения его с нашим театром поначалу были непростыми. Я сюда пришел чуть раньше с единственным актерским курсом, выпущенным Товстоноговым, нас взяли сюда всех. Тогда здесь работал такой режиссерский триумвират: Падве, Воробьев, Товстоногов-младший. Это был модный, но все-таки несколько поверхностный театр. И в то же время мы слышали про выпуск 1965 года, уехавший в Красноярск. Когда они приехали сюда с гастролями, это был триумф. Их театр по форме эффектный, заразительный, но было в нем что-то, что заставляло думать, анализировать, к чему тогда не все были готовы.
Наша огромная сцена, которая предполагает открытые эмоции, а не какие-то погружения в себя, была для Опоркова не самой удобной. Он приспособился к ней, нашел ход.
— Вы играли в первом спектакле, который Опорков здесь поставил, но "Три мушкетера" были не самой характерной работой этого режиссера...
— Это была какая-то потрафа этому залу. Здесь ведь было столкновение двух театров, был зритель, который привык к развлечению. Геннадий Михайлович должен был утвердиться, он поставил "Трех мушкетеров". Меня это немножко раздражало, потому что я видел спектакль Роже Планшона, который привозил "Трех мушкетеров", и наш спектакль был построен на том же самом ходе, мне это казалось плагиатом. Я своего мнения не скрывал. А в нашем театре Опоркову не нравилось все. Я играл здесь все главные роли, и он прямо говорил, что я не его эстетики артист, что играть в его спектаклях я не буду.
— Но ведь вы играли во многих спектаклях Опоркова.
— Был долгий адаптационный период, он поверил, что я могу быть глубоким артистом. Был такой спектакль "Две зимы и три лета", свою роль после ввода я сделал практически самостоятельно. Это был не Опоркова спектакль, но в нем была занята Лариса Малеванная, его супруга, она, видимо, ему что-то рассказала. Он пришел на меня посмотреть, и после этой роли что-то в наших отношениях стало сдвигаться.
— Опорков был внимателен к современной драматургии и первым поставил вампиловскую "Утиную охоту", вы в ней тоже играли.
— У него даже был автограф Вампилова, о том, что он доверяет именно Опоркову первую постановку "Утиной охоты". Эта работа была очень важна для него. Я играл официанта Диму. Это самая сложная роль, практически нет текста, какие-то отдельные реплики, но этот Дима — целая сила, которая действует в противовес всем другим.
— Опорков ведь вообще предпочитал работать с классическими текстами или с современными, которые потом могли бы стать классикой...
— Ему неинтересно было возиться и анализировать посредственности, ему интересны были личности. Не только на сцене, но и в зале. Мы ведь часто недооцениваем публику. Опорков считал, что делать этого нельзя, что в зале сидит не толпа, а личности, и мы должны быть на их уровне, а если можем — чуть выше. Разговаривать как минимум на паритетных началах. Он вообще был уверен, что нельзя быть только профессионалом, надо быть личностью. Это не просто позиция. Он и на сцене хотел уйти от играния ролей, оставить форму роли, острую, интересную, но вступить в живой контакт. Ведь в "Чайке" мы не просто играли, мы, сидя в зале, оценивали себя.
— "Чайка" 1982-го, последний спектакль Геннадия Опоркова, стала легендой этого театра, но ведь эту пьесу он ставил здесь дважды...
— Его мучила проблема творческой личности. В первый раз что-то, видимо, не получилось, тогда спектакль шел на Большой сцене. Он попробовал еще раз и увел "Чайку" на Малую сцену. Все-таки наш "аэродром" и Чехов...
— На Малой сцене лучше была слышна какая-то особая, щемящая опорковская нота?
— Щемящая нота была для него как печать, даже в том, как он жил. Он практически ничего не ел, сигареты, кофе, бессонные ночи, еще он ночами репетировал. Я ни разу не видел, чтобы он обедал. Мне кажется, у него вообще не очень-то складывался контакт с жизнью, он был довольно закрытый человек. Я ничего не знал о его болезни.
— Вы думаете, история театра Опоркова случилась, сложилась или это оборванный, незавершенный сюжет?
— Театр Опоркова, конечно, был, случился. Но я не могу быть уверенным, что он мог бы развиваться дальше. Для этого нужна атмосфера тех лет, атмосфера внутренней борьбы. За отстаивание своих взглядов, чтобы не трогали, не лезли в мою душу, не диктовали мне, художнику, что я должен делать. Необходимость отстаивать свое право высказываться. Сейчас вроде бы нет никаких ограничений, но театр поставили в жесткие финансовые рамки. Теперь человек, который пришел и купил билет, диктует, что он будет смотреть. Мне кажется, он этого не вынес бы.
— Следовательно, теперь Геннадий Опорков вошел в историю "Балтийского дома" как человек своего времени и самый интересный из работавших здесь режиссеров?
— Да, но Опорков — это не история даже, это ностальгия и печать на всю жизнь. Знаете, на репетициях он любил делать перерыв на семь с половиной минут.