«Это Донецк, детка»

В первые минуты 2024 года по Донецку был нанесен массовый артиллерийский удар, в результате которого погибли минимум четыре человека. Корреспондент «Ъ» Александр Черных находился в этот момент на главной площади города — и снаряд «Града» разорвался в нескольких метрах от него. Журналист и пожилой дончанин успели укрыться от осколков у памятника Ленину. А потом долго спорили о причинах российско-украинского конфликта.

В конце декабря мой друг Саша, журналист из Донецка, обмолвился, что будет встречать Новый год на главной площади города: «Там обычно никого нет, но я всегда дежурю — если что-то случится, смогу оперативно заснять». Через несколько дней я вспомнил его слова. У меня сорвались все планы на новогоднюю ночь в Донецке, так что мы с моей подругой Катей решили устроить Саше сюрприз — встретить 2024 год с ним.

За 15 минут до полуночи главная площадь Донецка была пуста. В сквере дежурили двое полицейских, а возле памятника Ленину прогуливался пожилой мужчина. Мы подошли поздравить его с наступающим — и так познакомились с Николаем Ивановичем (имя изменено).

— Раньше у нас в Донецке была традиция встречать Новый год здесь, на площади. Тут было очень многолюдно, несколько тысяч человек собирались — всегда встретишь одноклассников, друзей. Сейчас, как говорится, иных уж нет, а те далече. И вообще, народ боится сюда приходить — вы понимаете почему. Все ожидают, что именно сегодня точно должно прилететь. Ну а я... я решил не нарушать традицию. Если что случится — я уже пожил свое.

Николай Иванович рассуждал так спокойно, что совершенно невозможно было поверить в реальность угрозы.

— Говорю,— продолжил он,— себе сегодня: ну хоть один дончанин должен прийти в Новый год на нашу главную площадь. Хотя бы символически представить весь Донецк.

Тут на площади погасли фонари. Я занервничал и огляделся. Вообще-то, мы и правда стоим на открытом пространстве. Очень неуютно. И единственная защита — это статуя Ленина на высоком гранитном постаменте.

— Тревожно стало,— признался я.— Давайте поближе к памятнику переместимся. Если что, вряд ли товарищ Ленин поможет, но чисто психологически мне будет поспокойнее.

— Давайте-давайте, это правильно,— согласился Николай Иванович.— Хоть с одной стороны он нас прикроет.

Мы подошли поближе. Громада изваяния нависала над нами; мы молча рассматривали вождя мирового пролетариата. Откуда-то издалека донесся рокот артиллерии; по местным меркам слишком тихий, чтобы всерьез переживать,— но моя тревожность только усилилась.

— А я ведь помню, как этот памятник открывали,— задумчиво произнес Николай Иванович.

— Серьезно?

— Да, я тогда школьником был. Страшно подумать, в каком это было году (в 1967-м.— «Ъ»). А до сих пор тот день перед глазами — снимают белое полотнище, мы все хлопаем... Площадь была забита молодежью, со всех школ собрали пионеров, комсомольцев. Ну, для вас эти слова, наверное, как для меня названия динозавров.

— Вы уж загнули. Скорее, как для вас царские времена.

Мы все рассмеялись.

— На этой же площади выпускники школ Донецка обычно встречали рассвет,— продолжил Николай Иванович.— И я тоже здесь встретил первый рассвет своей взрослой жизни.

— И как она дальше шла?

— Ну как... довольно стандартно для советских времен. Институт, армия, работа, семья — и так далее. Но жизнь тогда была совершенно другая. Я смотрю сейчас на площадь и думаю: здесь давно другие дома, другие фонари, но это не главное. Главное — очень изменились люди.

— А как они изменились?

— Вот мы сейчас с вами стоим — в сущности, незнакомцы. Но лет 50 назад мы бы спокойно пошли пообщаться к вам или ко мне. Просто потому, что мы хорошо разговорились. Я ни на что сейчас не намекаю, вовсе не напрашиваюсь в гости. Просто привожу пример — раньше такое было в порядке вещей. Или вот 1 января мы могли пройти мимо дома моего знакомого — и спокойно зашли бы к нему. Без всяких звонков. Да тогда не у всех и телефоны были. Я помню, когда у нас папа дома поставил телефон, мы первый месяц им даже не пользовались. Просто не знали, кому звонить, зачем звонить... так аппарат и стоял, молчал.

Николай Иванович грустно усмехнулся. Он смотрел мимо нас — и перед его глазами стоял мир, которого больше нет. Атлант вспоминает свою затонувшую Атлантиду, подумал я. Над городом снова прогрохотала артиллерия.

— Что-то меня потянуло на воспоминания,— наконец сказал Николай Иванович.— Наверное, ночь такая. Вы спрашивайте, раз уж вы журналисты. Спрашивайте, я расскажу.

— А что именно вам вспоминается?

— Молодость. Юность,— ответил он без промедления.— Наверное, это признак старости. Вспоминаются надежды, планы...

— Они сбылись, исполнились?

— Не все. Далеко не все. Так сложилась жизнь, что не все сложилось как хотелось. Но это нормально, скажу я вам.

Николай Иванович стал рассказывать о своей жизни:

— Заканчивал Донецкий политехнический, обработка металлов давлением. Но так вышло, что по специальности поработал несколько лет. Потом пришла перестройка...

— А как вы ее восприняли? — перебил я.

— Я почему-то сразу понял, что Горбачев приведет страну к развалу. Я не провидец никакой, обычный человек — но ничего хорошего не ждал. И сейчас я думаю, что его использовали. Сыграли на его тщеславии, чтобы он почувствовал себя вершителем судеб мира. Тогда он отпустил вожжи, распряг коней — и сделал все, чтобы Союз начал разваливаться. Ну а Ельцин и остальные просто все добили. Я не знаю, как вы к тем событиям относитесь, но для нашего поколения это была трагедия. Представьте: я еду к своим родным в другую область — а тут вдруг КПП и погранвойска. А ведь еще недавно мы были одной страной! Это трагедия, Александр.

Снова грохот артиллерии. На этот раз ближе. И тут же неуместно весело пикают часы.

— А вот и полночь,— заметила Катя.— С Новым годом нас!

Я открыл бутылку игристого. Николай Иванович вежливо отказался («Уже лет пятнадцать как простился с алкоголем»). Дождался, пока мы выпьем, и продолжил:

— Поверьте, подавляющая часть моего поколения жалеет о тех временах. У нас была социальная защита, была уверенность в завтрашнем дне, была возможность дать детям и внукам какое-то образование, опору в жизни... Да, мы жили относительно небогато. Но и сейчас у нас население живет в основном очень-очень скромно.

На другой стороне пустой площади появился человек. Он помахал нам. «О, это же наш Саша»,— сказала Катя. Она пошла к Саше, а я остался беседовать с Николаем Ивановичем.

— Вы знаете, Александр, три года назад я уже общался на эту тему с молодыми ребятами, им было лет по 25–30. И вот они чем меня зацепили...

Его слова заглушила стена звука: сразу несколько далеких взрывов. Я вздрогнул, и мой собеседник это заметил.

— Вы не переживайте, я скажу, когда будет опасно. Мы в Донецке давно привыкли различать степень угрозы. Я первый раз попал под такое еще в 2014 году. Мы тогда с дочкой вместе были. Она у меня поздняя, но самая любимая...

Раздалась очередь из стрелкового оружия. Я нервно подумал: это солдатский «салют» в честь Нового года или попытка сбить дрон? От таких мыслей стало совсем не по себе.

И тут снова послышалась канонада.

— Так вот, я слушал, как эти ребята представляли себе Союз… и понимаете, это такой мрак. Им казалось, что это сплошные очереди, сплошная бедность, сплошные пустые полки, полное отсутствие перспектив. Но это неправда, Саша. Понимаете, это неправда!

Зашумело еще сильнее и ближе — как десяток отбойных молотков разом.

— Ничего, это, можно сказать, салют. Так вот, я этим ребятам говорю...

Следующий взрыв прогремел мощно и страшно — совсем рядом. Зазвенело в ушах, заколотилось сердце, ноги моментально стали ватными.

— А вот это уже прилет,— выдохнул Николай Иванович.— Бежим!

Раздался еще один взрыв — гораздо громче. Мы помчались к памятнику, перепрыгнули несколько ступенек и оба упали у постамента. Скорчившись, я вжимался в каменные плиты и повторял про себя: «Зачем, зачем, зачем мы пошли на площадь?» А взрывы не утихали — третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой... Наконец наступила пауза.

— Лежим, лежим! — скомандовал Николай Иванович.— Пока лежим!

В ушах продолжало звенеть. Я обернулся — и увидел, что вся площадь скрыта грязно-серым облаком. Мерзко колыхаясь, оно расползалось, как огромная медуза,— и подбиралось все ближе и ближе к постаменту, у которого мы лежали. Я не мог отвести глаз; в голове пульсировала мысль, что это облако наверняка уже накрыло и Катю, и Сашу — а через несколько секунд дотянется до нас и так поглотит весь мир, а потом не будет ничего, совсем уже ничего...

— Саша, встали! — резко сказал Николай Иванович.— Саша, бежим! Быстро, быстро!

Его голос вывел меня из оцепенения. Мы вскочили и пробежали несколько метров в сторону сквера. Снова загрохотало, но уже подальше; мы все равно упали и вжались в землю.

— Живы? — крикнули из сквера. В свете фонарей были видны силуэты полицейских — тени, распластавшиеся под деревьями.

— Все целы,— откликнулся Николай Иванович.

— Там еще парень с девушкой... на той стороне,— задыхаясь, добавил я. А потом крикнул: «Катя!» Но мне никто не ответил.

Мы поднялись и помчались через дорогу к домам — согнувшись, готовые в любой момент упасть. Снова громкий взрыв, но я уже возле подъезда; дергаю ручку — закрыто. Николай Иванович у соседней двери — но там тоже не пройти. Полицейские зло матерятся — и мы вместе бежим к арке во дворы. До нее пятьдесят метров — целых пятьдесят.

Уже во дворе снова слышим прилеты — а затем хор сигнализаций от автомобилей, потревоженных взрывной волной.

Дверь ближайшего подъезда распахнута, мы вваливаемся внутрь, я плюхаюсь на ступеньки; очень сильно колет в боку и хочется пить. Первым делом хватаюсь за телефон и вижу пропущенные от Кати и Саши. Созваниваемся — с ними все в порядке, они успели после первых взрывов спрятаться в арке. Только после этого мое тело начинает расслабляться.

— Что же это за жесть была,— произношу я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Это Донецк, детка,— откликается полицейский.— Первый раз, что ли?

— Так близко — да.

— А в мое дежурство вечно такая хрень происходит.

Мы ждем еще 15 минут — на всякий случай. Полицейские делятся спиртовыми салфетками: оказывается, я порвал брюки и сильно ободрал обе коленки. Затем мы с Николаем Ивановичем садимся в машину к Саше и Кате. После пережитого совсем не хочется расходиться — и вот мы вместе сидим на кухне. Не так уж сильно изменились люди за 50 лет, думаю я, наливая всем чаю. В экране телефона появляются пуш-уведомления донецких каналов — по центру города идет повторный обстрел.

«Простого ответа здесь нет»

Саша все-таки уезжает на площадь, ему надо снять последствия прилетов. Вскоре он пишет мне: «Ты счастливчик». И присылает фотографию — остатки «градины» торчат ровно в том месте, где мы втроем встретили полночь. Я смотрю на это фото и спрашиваю Николая Ивановича:

— Ребенком вы видели, как на этой площади открывали памятник Ленину. А полвека спустя вы прячетесь под этим памятником от артиллерийского обстрела. Вы можете объяснить мне, как такое вообще стало возможным?

— Как? Ну вот смотрите — в советское время в Донецке жили 115 национальностей. И мы все нормально вместе жили.

— А так ли это? Ведь эту фразу часто произносят и про другие постсоветские конфликты. «Мы в Таджикистане нормально вместе жили...» — а потом началась резня. «Армяне с азербайджанцами нормально уживались» — а потом были погромы. «Мы в Чечне...» — а потом началась война. Получается, не так уж и нормально на самом деле жили. Может, и здесь были какие-то предпосылки, бытовые трения? Например, украинца повышают по работе, а русского — нет. Или наоборот.

— Лично я такого не замечал,— хмурится Николай Иванович.— Я не претендую на всезнание, я обычный человек, но я просто не видел в советское время никаких притеснений по национальному признаку.

— А язык?

— Александр, я в советском Донецке со второго по десятый класс учил украинский язык в том же объеме, что и русский. Количество часов было одинаковым. Тому я вильно володею украинскою. Зовзем вильно! Я уж не знаю, сколько часов посвящают сейчас русскому языку в украинских школах. Думаю, нисколько.

— Сейчас — да.

— Или вот мой товарищ поступал в технический вуз, где надо было сдавать две математики, физику и диктант. И он выбрал писать диктант на украинском, хотя сам русский и русский язык у него родной. Просто ему после школы в Донецке было проще сдать диктант на украинском — ведь там как слышится, так и пишется. Как вам такой нюанс? И я таких историй могу много рассказать. Я понимаю: возможно, какому-то выходцу из Западной Украины и в то время казалось, что его притесняют в Донецке. Но я не западный украинец — на мой взгляд, никаких притеснений не было.

— Тогда почему все закончилось войной? Когда же люди свернули не туда?

— Ну, знаете, по большому счету, все проблемы человечества начались с первородного греха,— усмехается Николай Иванович.

— Не спорю. Но конкретно здесь? Вот одни дончане мне говорят: «Это все началось из-за Майдана»...

— Нет-нет,— морщится мужчина.— Майдан — это уже следствие. А началось все, конечно же, очень давно. Это разговор настолько сложный... Я думаю, это разговор о столетиях. Видите ли, Александр, я считаю, что нет ни России, ни Украины, ни Белоруссии — есть одна Русь. А вот когда ее поделили, тогда и начались все наши проблемы.

— Многие с вами не согласятся.

— Я понимаю. Но это мое мнение. И если заглянуть в историю, разве во времена преподобного Сергия Радонежского знали такие слова — «Украина», «Россия»?

— Видимо, нет. Но мы их знаем сейчас — и живем мы сейчас, а не при Сергии Радонежском.

— Я поясню, почему вспомнил именно его. Именно преподобному Сергию принадлежит фраза: «На войну шли племена, а с войны пришел единый народ». Так и было. Пока князья сидели в своих уделах — было татаро-монгольское иго. А когда Сергий Радонежский сумел их объединить, когда никто уже не делился на вятичей и кривичей — иго закончилось, и началась Русь. А теперь нас снова разделяют — «Я русский», «А я украинец», «А я белорус»...

— Николай Иванович, при всем уважении к Сергию Радонежскому мне кажется, что у нашего народа есть такая проблема — мы как будто живем не здесь и сейчас, а во всех исторических эпохах разом. И современные события часто пытаемся объяснить событиями пятисотлетней давности. Хотя на самом деле мы живем в 2024 уже году, а не при Сергии Радонежском. И я все пытаюсь понять, как же так вышло, что на вашей памяти памятник Ленину открывали в мирном городе — а теперь вы под этим же памятником прячетесь от «Града» соседей. Вот про это я хочу у вас спросить — когда все пошло не так? Не про Русь, не про иго — а про здесь и сейчас.

— Александр, это как если я вам скажу: «Назовите точный момент, когда вы стали мужчиной». Что вы ответите? Дату, когда первый раз были с женщиной? Когда первый раз выпили водки? Когда самостоятельно сделали важный выбор? Вряд ли вы сможете найти простой однозначный ответ. Так и здесь. Все происходящее здесь длится столетиями — гораздо дольше, чем на площади Донецка стоит памятник Ленину. Нет одной-единственной поворотной точки. Нет одного-единственного неправильного решения. Вы ждете от меня простого ответа, Александр, но простого ответа здесь нет. Его просто нет.

Мы молча пьем чай.

— Я бы хотел продолжить ту мысль, которую начал рассказывать на площади. Ну, когда нас прервало поздравление украинской стороны,— говорит Николай Иванович.— Те молодые ребята были уверены, что в Союзе жили в сплошной нищете. Но на самом деле советские времена были очень спокойные, очень стабильные, благополучные. Не было, может, таких взлетов, как хотелось... Но если ты хотел зарабатывать, то обязательно нашел бы подходящую работу. Ты получил бы от государства квартиру, пусть через десять лет ожидания. А сейчас много людей могут себе позволить покупку квартиры?

— Я взяла квартиру в ипотеку в Петербурге, на 13 лет.— отвечает Катя.

Они с Николаем Ивановичем начинают подсчитывать, сколько средних советских зарплат ушло бы на ее ипотеку — и мужчина торжествующе произносит: «А в советское время вы бы ждали столько же, но квартиру получили бы бесплатно». Я не выдерживаю:

— Знаете, мне кажется, что эти споры не прекращались с момента распада СССР. И вы, и я прекрасно знаем наперед все аргументы — и то, как их полагается парировать. Вот пять лет назад я ответил бы вам: «Зато в советское время вы не могли прочитать многих книг, не могли слушать интересную музыку и смотреть мировое кино, не могли самовыражаться». Теперь, в современной России, у меня язык не повернется использовать такие доводы, но остались и другие...

— Александр, уверяю вас, мы в Советском Союзе каким-то образом все читали, все смотрели — и точно так же на кухнях обсуждали.

— Хотелось бы не только на кухнях!

— Мы все носили брюки клеш, а потом и джинсы. Мы все были патлатые — я не всегда был лысый, носил я патлы и отстаивал это право как мог, хотя был комсомольцем. Я вам больше скажу: в наше время все были коммунисты, все были комсомольцы — а все дети были крещеные. Как вам такой аргумент?

— А вы вообще в то время верили в коммунизм, в партию, в Ленина? Или это были уже просто слова?

— Такой вопрос...— Николай Иванович немного теряется.— Скажем так, коммунизм — это было нечто очень уж отдаленное. А социализм... да мы ничего другого и не знали. Просто жили. Молодые не так уж часто обдумывают такие серьезные, объемные темы. Для нас жизнь в СССР была данностью. Вот идея обязательной службы в армии — да, это было. И если мальчишка не шел в армию, то сразу вызывал у окружающих какое-то подозрение. А высокие идеи коммунизма... Нет, мы не были комсомольцами 1920-х годов, которые грезили мировым братством. Но советская идеология нам свое давала, конечно.

— А что именно?

— Внутреннюю культуру. Мы, например, уже детьми знали матерные слова. Но если я шел с девчонкой — я не мог себе позволить выругаться матом. А уж чтобы девчонка ругалась... Я не хочу сейчас никого обидеть или ткнуть носом — это не вина вашего поколения, это его беда. Жизнь меняется, я это понимаю. Но мне есть с чем сравнивать — и у нас было по-другому. А вот портрет Ленина на стене — это было от нас далеко. Просто портрет исторической личности. И когда открывали тот самый памятник, у которого мы с вами недавно лежали,— это был просто городской праздник. Никакой коммунистической идеологии в этом не ощущалось.

У нас идеологией была внутренняя культура человека. Благодаря этому люди были более открытые, более дружелюбные. Я вам привел пример — что мы спокойно могли пойти в гости к незнакомым людям...

— Вообще-то, сейчас именно так и произошло.

— У нас был особенный повод,— вздыхает Николай Иванович.— Да, в наше время такого точно не могло быть. Чтобы в небе Донецка рвались снаряды — такого я в юности не мог представить. А ведь час назад, Александр, мы с вами ходили под смертью. Реальности надо смотреть в глаза.

Разговор надолго смолкает.

— Я сейчас вспоминаю свое детство,— задумчиво продолжает Николай Иванович.— Папа и мама были обычные советские ребята, приехали из России в Донецк. Здесь познакомились, здесь я родился. Они жили тогда в комнате в коммуналке, тринадцать метров. И одно из моих первых воспоминаний — как в этой комнатушке на какой-то праздник поместилась вся бригада отца, почти двадцать человек. На полу сидели, на кровати, на подоконнике — я это очень хорошо помню. И сейчас я понимаю, что там было больше десяти национальностей. Лучший друг моего отца — татарин. Два брата-грека, болгарин, русские, украинцы, еще много кого — и все очень хорошо общались. В наше время было скудно в бытовом плане, да, я это понимаю. Но зато было такое отношение людей друг к другу, которого теперь уже нет. Всем было хорошо вместе.

— И почему тогда все изменилось?

— А может, кто-то рассорил этих людей?

— Но возможно ли рассорить друзей, если они сами не хотят ссориться?

— Выходит, возможно. Я хорошо помню 1991 год, когда по Донецку бегали агитаторы и кричали: «Давайте уйдем из СССР, наша Украина их всех кормит». Я дословно помню фразу: «Давайте уйдем, мы будем по колено в пшенице». И где это все? Где обещанное богатство, где процветание? В мою молодость в Украине жило 52 миллиона человек, а сейчас сколько? И в России тоже сократилось население. Это для вас не аргумент?

Я прекрасно понимаю, что в Советском Союзе не так все было замечательно — хотя бы потому, что он развалился. Но я абсолютно уверен, что ему в этом помогли. И я это видел своими глазами, проживая в Донецке. Я видел, как рушилась экономика. Я видел, как рушились отношения между людьми. Я видел, как люди зверели из-за национального вопроса — который посеяли и тщательно культивировали. У одних во всем оказались виноваты евреи, у других во всем виноваты грузины, у третьих — русские...

— А у кого-то во всем виноваты украинцы.

— И это тоже. И вот так, Александр, мы пришли к тому, что Украина нас с вами сегодня «Градом» поздравила с Новым годом. И это только тот «привет», который вы сами видели, своими глазами. А вот вам история похлеще. 2023 год, Пасха, кафедральный собор Донецка. Выходит священник на амвон, объявляет: сейчас у храма будут освящать куличи. Люди идут на улицу. И я сам был уже на пороге, когда услышал первый разрыв. Вот как мы сегодня. Потом оказалось, что упало на улице 50-летия СССР, это метров двести от собора. Следом еще разрыв, и еще — ложатся все ближе и ближе. И последний лег всего в двадцати метрах от людей с куличами. Я, как православный христианин, считаю, что это Господь нас просто ладонью укрыл. Всего двадцать метров! Еще немного — и это было бы такое месиво...

— Я знаю об этом. Саша снимал последствия этого прилета. Он рассказывал, что тогда все-таки погибли несколько человек, которые ехали на машине мимо храма.

— И это не было случайно. Я не верю в такие ошибки — артиллерия построена на математике, это наука точная. Тем более что наш храм уже не раз обстреливали. И скажите, как мне относиться к Украине, которая сотворила вот такое?

— Я думаю, этот вопрос надо задавать не мне, а украинцам. Я уверен, что они рассказали бы вам о других страшных случаях — и спросили бы вас, как им теперь относиться к России. Конечно, у меня нет особой любви к тем людям, которые сегодня выпустили «Грады» по площади. Но я допускаю, что эти люди еще раньше потеряли любовь к россиянам и жителям Донецка.

Николай Иванович усмехается:

— Александр, я могу точно вам гарантировать, что площадь Ленина обстреливали уже два десятка раз. А никаких военных объектов на ней нет — и никогда не было. На территории нашего собора никаких военных объектов не было. На территории студгородка — который рядом, кстати,— никаких военных объектов нет. А ведь там уже половина общежитий перепахана.

— Да, я видел.

— На нашем городском рынке нет военных объектов — а сколько раз его Украина обстреливала?

— Да. Я видел там сгоревшие торговые ряды. И знаю, что погибли люди.

— И я много могу назвать таких примеров. Я еще могу понять, когда стреляют по заводу, где есть какой-то военный объект. Мне это совсем не нравится — но что поделать, это война. Но обстрелять площадь Ленина в новогоднюю ночь — это что такое?

— Это тоже война.

— Нет, это не война. Это смертоубийство. Это желание той стороны убить хоть кого-нибудь в Донецке. Все равно кого. И в этот раз, Александр, могли убить вас. И Катерину. И меня. Понимаете, мы могли сейчас не спорить на кухне, а лежать мертвые на площади. Я считаю, что нас всех Господь уберег — не знаю уж, верите вы в это или нет.

Мы снова молчим. А потом я первым нарушаю тишину.

— Мы сегодня очень много говорим про Советский Союз — и я хочу поделиться с вами одним наблюдением. Я давно заметил, что здесь многие военные носят нашивки с флагом СССР, с гербом СССР. Не один человек, не два — их десятки. Как будто эти люди воюют здесь не за современную Россию, а за другое государство. Которого на самом деле нет.

— Я вам добавлю некоторый штрих к этому наблюдению,— кивает Николай Иванович.— Я помню, что в свое время мог проехать от Закарпатья до Владивостока на поезде — даже без паспорта. Полмира проехал бы со студенческим билетом! И я до сих пор воспринимаю территорию СССР, карту СССР как свою настоящую Родину. Я был в Прибалтике, был в Закарпатье, да и вообще всю Украину объездил. Белоруссия, Ленинградская область, Кавказ, Сибирь — везде я был. И для меня это все — моя Родина.

— Знаете, у меня совсем другой опыт. Когда я был студентом в 2000-х годах, мы часто ездили в Киев на выходные. Это было дешево, весело — ночь в плацкарте, и вот ты уже пьешь пиво на Крещатике. Я много раз бывал в Киеве — и у меня не возникало сомнений, что это другая страна. Да, там почти все говорили на том же языке, что и я. Но у них свои деньги, другие паспорта, другие заботы. Я знакомился там со сверстниками — и для них Россия тоже была другой страной. Точно так же я приезжал в Минск, в Вильнюс, в Узбекистан, в Грузию — и я понимал, что это другие страны. У меня не было в этом ни тени сомнений. И карта СССР для меня осталась в учебнике истории.

— Мы с вами совсем разные люди, Александр, я это вижу. У вашего поколения своя жизнь, свое мировоззрение, свое мировосприятие. Я прекрасно понимаю, что вряд ли смогу кого-то из вас переубедить. Наше поколение знает, что можно было жить иначе,— но мы уже уходим. Рано или поздно мы уйдем совсем. Но мне совсем не все равно, что останется в этом мире после нас — как бы пафосно это ни звучало.

«Совсем не хотели крови»

Мы расходимся ранним утром — а днем снова все встречаемся на площади Ленина. «Градину» уже убрали; когда подходим к месту прилета, рабочие как раз заделывают яму.

— Коммунальщики у нас очень быстро работают,— хвастается Николай Иванович.— Бедовые ребята! Сколько раз я видел: только обстрел прошел, а они уже тут как тут.

На ступенях, ведущих к памятнику, остались следы от осколков. На гранитном постаменте тоже виднеются свежие выбоины. Кое-где валяются мелкие железки — совершенно непонятно, как они нас не задели.

А еще около памятника стоит недопитая бутылка шампанского. Это что же, я бежал от первого взрыва с ней в руках? И даже поставил рядом, когда упал у постамента?

Совершенно этого не помню. Да и вообще ничего не помню, кроме звона в ушах, серой тучки и страха за близких.

Мы идем дальше — посмотреть, куда упали другие «градины». Вот хорошо знакомое кафе — у них надежный вай-фай, там часто сидят журналисты после съемок, пересылают фото и видео. Теперь его стекла выбиты, в темноте помещения видна наряженная елка. В соседнем жилом доме дыра в стене; под ногами хрустит битое стекло, коммунальщики меняют окна, за ними наблюдает грузный мужчина.

— Вы здесь живете?

— Да, в этом доме. В новый год вышел на балкон покурить, а тут такой звук — гууууу, гууууу, гууууу! — и потом взрывы. Ну я выскочил посмотреть, может, кому-то надо помощь оказать...

— Не страшно было на улицу выбегать?

— Да не, я ж мариупольский, мне уже ничего нестрашно. Там жилье сгорело, мы сюда переехали — вот теперь придется и тут окна менять.

Из арки двора выезжает красная машина — ни одного целого стекла. Заходим во двор — там пахнет гарью и тухлятиной. Похоже, один снаряд попал прямо в помойку — несколько мусорных контейнеров все в дырках, сетка для сбора пластика обгорела, а ее содержимое оплавилось. Рядом притулились синяя иномарка и бежевая «Лада» — их хозяева заклеивают разбитые стекла прозрачной пленкой. Я вспоминаю: прошлой зимой Саша хотел снять квартиру в этом доме, «потому что тут тихий район».

В бизнес-центре выбиты стекла. И в ресторане у гостиницы «Донбас Палас» тоже. Я там ни разу не был — не по карману. А вот в корейское кафе заходил — записывал интервью с тремя парнями, у которых были совершенно разные взгляды на причины военного конфликта между Россией и Украиной. Один из них уже погиб — а в доме, где находится кафе, теперь много пустых оконных проемов.

Кафе на бульваре. Весной несколько раз пытался посидеть у них на летней веранде, но каждый раз не было мест. Сейчас веранда изрешечена осколками. Наконец, свежая яма появилась через дорогу от площади Ленина — между зданием Оперного театра и позолоченной статуей певца Соловьяненко, которую местные в шутку называют памятником Элвису. На стене оперы прибавилось свежих выбоин; Элвису, кажется, повезло — как и нам.

— Я хочу, чтобы вы понимали важную вещь,— говорит, прощаясь, Николай Иванович.— Подавляющее большинство жителей Донецка моего возраста совсем не хотели крови. Нашему поколению это было не надо. Но все сложилось так, как сложилось. Конечно, однажды нам всем придется договариваться. Но это будет нелегко. Все-таки десять таких лет — это очень, очень большой срок для всех.

Александр Черных, Донецк